Веселовский Александр Николаевич
Шильонский узник (Байрона)

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Шильонскій узникъ.

I.

  
   Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905
  
   Въ апрѣлѣ 1816-го года Байронъ выѣхалъ вторично заграницу, и дневникъ Чайльдъ-Гарольда, прерванный четыре года назадъ, начнется снова: 10-го іюля секретарь Байрона, Полидори, писалъ Мёррею, что третья пѣсня въ 118 стансахъ уже готова. Настроеніе дневника осталось тоже, пессимистическое въ личномъ и общественномъ отношеніяхъ, но послѣ семейнаго разрыва, который англійское общественное мнѣніе подняло на высоту скандала, источники недовольства собой и всѣмъ забили сильнѣе. И въ первыхъ пѣсняхъ Чайльдъ-Гарольдъ говорилъ о своей душевной усталости (І, ст. 84), тоскѣ, которая роднила его съ печальными картинами Греціи, пережившей свое величіе (II, ст. 92); его тянуло отъ людей въ лѣса и горы, на которыя не вступала нога человѣка: въ бесѣдѣ съ природой онъ не одинокъ, но быть въ толпѣ, гдѣ никто тебя не благословитъ и некого тебѣ благословить -- вотъ настоящее одиночество. И онъ завидовалъ участи аѳонскаго отшельника, сидящаго вечеромъ на утесѣ, откуда открывался видъ на голубыя волны и ясное небо; кто побывалъ тамъ въ такую пору, оторвется отъ священнаго мѣста со вздохомъ, чтобы снова пойти въ міръ, почти имъ забытый,-- и его ненавидѣть (II, ст. 25--7).
   Вторая пѣсня кончалась вопросомъ: что хуже ожиданія старости, которая глубже врѣжетъ морщины на лицѣ? Хуже -- видѣть, какъ со страницъ жизни стирается все что мы любили, быть на землѣ одинокимъ, какъ я. Остается склонить передъ Наказующимъ голову -- надъ сердцами раздѣленными и разрушенными надеждами (II, ст. 98).
   Принимаясь за третью пѣсню, поэтъ подводитъ себѣ итоги: онъ слишкомъ долго отдавался мрачнымъ мыслямъ, фантазія одиноко кружилась въ своемъ пламенномъ водоворотѣ, сердце смолоду не пріучилось къ обузданію. Всего этого не перемѣнить, но самъ онъ измѣнился, хотя, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, тотъ же: по прежнему способенъ переносить, чего не исправитъ время, питается горькимъ плодомъ, не обвиняя судьбу ("Сновидѣніе" VIII: питаться ядами, какъ Митридатъ, и жить тѣмъ, что для другого было бы смертью).-- Когда, вслѣдъ за поэтомъ выступитъ его двойникъ, Чайльдъ-Гарольдъ, онъ скажетъ про себя, что y него теперь "болѣе благородныя цѣли", чѣмъ въ ранней юности, но слѣдующія далѣе признанія указываютъ на такую же неспособность жить въ обществѣ, подчинить свою мысль чужой; тоже стремленіе ограничить жизнь души ею самою, "дышать внѣ человѣчества"; среди людей онъ, что рожденный на волѣ соколъ, которому обрѣзали крылья; пустыня, лѣсъ, пещера, пѣнистая волна -- вотъ его товарищи, ихъ говоръ ему понятнѣе родного, который онъ готовъ забыть для страницъ природы, сіяющихъ блескомь солнечныхъ лучей на лонѣ озера (III, 7--15). Настроеніе осталось тоже, тотъ-же и планъ поэмы, если вообще говорить о планѣ. Дневникъ-исповѣдь слагается капризно, впечатлѣнія и думы, вылившіяся въ. случайныхъ стансахъ, сошлись въ прихотливомъ безпорядкѣ и лирическіе перлы нанизаны порой на риторическую нитку. Личный протестъ Байрона противъ гнета общественнаго мнѣнія, противъ тиранніи человѣка надъ человѣкомъ, обобщился въ нѣсколько абстрактное, но страстное вожделѣніе народной свободы: въ первыхъ двухъ пѣсняхъ оно нашло пищу въ впечатлѣніяхъ Испаніи и Греціи, въ ІІІ-ей въ воспоминаніяхъ о Ватерло и Моратѣ (ст. 18 слѣд., 63 слѣд.). Картины Рейна не успокоили Чайльдъ-Гарольда: природа тамъ уравновѣшена, не слишкомъ грустная и не слишкомъ веселая, дикая, но не суровая, яркая, но смягченная налетомъ славной старины; лица довольныя, берега цвѣтутъ и изобилуютъ, хотя рядомъ рушатся царства. Все это хорошо для созерцателя, для двухъ любящихъ сердецъ, не для того, чью самовольно подставленную грудь безпрерывно терзаютъ коршуны.-- Онъ покидаетъ Рейнъ съ печальной благодарностью (ст. 59 слѣд.) и станетъ искать внутренняго мира на берегахъ Лемана.
   Но и здѣсь успокоеніе неполное; картина двоится подъ перебоемъ впечатлѣній -- и вліяній.
   Уже при первомъ появленіи ІІІ-ей пѣсни "Чайльдъ-Гарольда" и современнаго ему "Шильонскаго узника" критика усмотрѣла въ пейзажахъ Байрона, въ его чувствѣ природы, манеру когда-то осмѣяннаго имъ Вордсворта, забывая раннее увлеченіе Байрона оссіановскимъ стилемъ, отзвуки котораго еще слышны въ произведеніяхъ его поздней поры. Вскорѣ имъ овладѣетъ пантеизмъ Шелли, но для первой швейцарской поры важнѣе обаяніе Руссо. Байронъ и Шелли отдались ему всецѣло: съ "Новой Элоизой" въ рукахъ они знакомятся съ окрестностями Лемана, въ кристальную поверхность котораго смотрятся звѣзды и горы; для Байрона пока "все еще слишкомъ много человѣка", "но вскорѣ одиночество обновитъ въ немъ мысли, скрытыя, но не менѣе дорогія, чѣмъ встарь".
   Эти мысли намъ знакомы: бѣжать отъ людей не значитъ -- ихъ ненавидѣть; не лучше ли быть одинокимъ и любить природу для нея самой, чѣмъ жить въ толпѣ, угнетающей или выносящей гнетъ? Стать частицей великаго окружающаго тебя цѣлаго и въ немъ расплываться -- вотъ жизнь! (ст. 68 слѣд.).
   Размышленіе обрывается: это пока не моя тема (ст. 76) -- и слѣдуетъ характеристика Руссо, восторженно разбросанная и не прикрашенная, интересная для самого Байрона: ихъ недаромъ сравнивали, чѣмъ Байронъ бывалъ недоволенъ. Въ пламенномъ (wild) Руссо подчеркивается жажда славы, которой онъ пожертвовалъ всѣмъ остальнымъ; онъ самоистязающій софистъ, апостолъ печали, съумѣвшій одѣть страсть очарованіемъ, заблужденія поступковъ и мыслей небесной прелестью слова. Жить и любить было для него одно и тоже; любовь не къ смертной женщинѣ, не къ умершей, являющейся порою въ грезахъ, a къ идеальной красотѣ, которая стала его сущностью и кипитъ на его огненныхъ страницахъ. Его жизнь была долгою борьбою съ самодѣльными врагами, съ друзьями, которыхъ онъ отъ себя отстранилъ, потому что умъ его сталъ святилищемъ подозрѣнія, и, принося жестокую жертву, онъ, въ непонятномъ ослѣпленіи, сталъ неистовствовать противъ людей.-- Байронъ характеризовалъ, по поводу Наполеона, тѣхъ неспокойныхъ, которые слишкомъ мощно движутъ тайными пружинами человѣческаго сердца: завоевателей и королей, софистовъ, поэтовъ, государственныхъ дѣятелей, ябезумцевъ (madmen), заражавшихъ своимъ безуміемъ другихъ* (III, ст. 43). Руссо такой же frenzied, -- отъ недуга, горя или чего другого, этого мы никогда не узнаемъ, но его изступленіе доходило до того худшаго подъема, когда оно казалось разумнымъ. Тогда онъ вдохновлялся, и изъ его устъ вылетали, какъ въ былое время изъ таинственной пещеры Пиѳіи, тѣ пророчества, которыя зажгли весь міръ, пока не погибли царства. Революція зашла слишкомъ далеко въ дѣлѣ разрушенія, оставивъ развалины, на которыхъ снова воздвигались престолы и тюрьмы; но это такъ не останется: молчаніе не знакъ подчиненія, страсть только задерживаетъ дыханіе до часу, который воздастъ за годы; онъ наставалъ, настаетъ, настанетъ (ст. 76--84).
   И снова передъ нами картина "свѣтлаго, мирнаго Лемана", тишина котораго побуждаетъ поэта бросить для болѣе чистаго источника мутныя общественныя волны. Когда-то ему былъ любъ грохотъ взбудораженнаго океана, теперь спокойный лепетъ озера звучитъ нѣжно, какъ голосъ сестры, укоряющей его за то, что онъ могъ отдаваться столь суровымъ забавамъ.
   Голосъ сестры Августы; въ кругу всѣхъ его привязанностей одно лишь любящее сердце осталось ему вѣрнымъ. "О, еслибъ ты была со мною! писалъ онъ ей (Epistle to Augusta); но я сталъ игрушкой своихъ желаній, прибавлялъ онъ: вѣдь я такъ страстно желалъ -- одиночества!"
   Августѣ посвящены и прелестные стансы, полные такой чистой любви и неувядающей поэзіи. Они написаны были въ іюлѣ, одновременно съ "Сновидѣніемъ" и нѣкоторыми другими мелкими пьесами, и доставлены издателю вмѣстѣ съ ІІІ-ей пѣсней "Чайльдъ-Гарольда" и еще одной новинкой: "Шильонскимъ узникомъ".
  

II.

  
   Въ іюнѣ 1816 года Байронъ и Шелли предприняли на лодкѣ прогулку по Женевскому озеру; "Новая Элоиза" служитъ имъ руководителемъ по мѣстностямъ, описаннымъ Руссо. Они посѣтили Шильонскій замокъ, къ которому Руссо пріурочилъ катастрофу своей героини; его замѣчаніе къ 8-му письму VI книги гласитъ, что въ Шильонѣ былъ узникомъ въ теченіи шести лѣтъ "Франсуа Бониваръ, пріоръ Св. Виктора, человѣкъ съ большими достоинствами, испытанной прямоты и твердости, другъ свободы, хотя савоецъ, вѣротерпимый, хотя и священникъ". Друзья посѣтили подземелье, гдѣ содержался Бониваръ, и тюремный сторожъ (gendarme въ письмѣ Шелли), водившій ихъ, разсказалъ имъ, что о немъ зналъ. На обратномъ пути непогода задержала друзей на два дня (28--29 іюня) въ Ouchy, близъ Лозанны; здѣсь, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ видѣннаго и слышаннаго, набросанъ былъ "Шильонскій узникъ".
   Историческій Бониваръ (de Bonnivard; род. 1493 г.) игралъ замѣтную роль въ исторіи борьбы женевцевъ съ герцогомъ Савойскимъ, Карломъ III, за политическую и религіозную свободу. Это былъ человѣкъ ренессанса, открытый его вѣяніямъ, любитель просвѣщенія и книгъ; въ этой средѣ сложилось его отрицательное отношеніе къ старому обществу и его порядкамъ, которые онъ бичевалъ, не доходя до открытаго съ ними разрыва. Онъ не долюбливалъ монаховъ, но пугался крайностей реформаціи. "Мы говоримъ, что католическіе священники грызутъ мертвыхъ, и это правда, выразился онъ однажды, но мы поступаемъ и того хуже: мы грыземъ живыхъ. Что выгадаетъ бѣднякъ отъ того, что попамъ будетъ хуже житься? Обѣ стороны хвалятся тѣмъ, что исповѣдуютъ распятаго Христа,-- но они далеки отъ истины, ибо мы оставили Спасителя распятымъ и обнаженнымъ на древѣ креста, a сами y его подножья весело играемъ въ кости -- о его ризахъ".-- По собственному признанію Бонивара, историческія чтенія развили въ немъ интересъ къ республикѣ, любовь къ свободѣ, но, какъ всѣ люди ренессанса, онъ аристократически чуждался толпы и косо смотрѣлъ на Бертелье, когда тотъ братался въ тавернахъ съ женевскими буржуа, вербуя ихъ на общую борьбу; мелкій людъ, говаривалъ онъ, любитъ правду только въ другихъ, a купцы навѣрное предпочтутъ независимости празднества и экю савойскихъ дворянъ.
   Для савойскаго герцога такой человѣкъ былъ опасенъ; уже ранѣе онъ подвергся двухлѣтнему заключенію; въ 1530-мъ году, когда онъ ѣхалъ въ Лозанну, снабженный свободнымъ пропускомъ отъ имени герцога, онъ былъ взятъ по его приказанію и заключенъ въ Шильонскомъ замкѣ. Первые два года комендантъ держалъ его въ комнатѣ и содержалъ прилично, но послѣ посѣщенія Шильона герцогомъ его посадили въ одну изъ тюремъ, дно которой было ниже уровня озера. Тамъ онъ провелъ четыре года, и досуга y него было такъ много, что, шагая по скалѣ, служившей поломъ, онъ протопталъ въ немъ дорожку, точно выбилъ ее молотомъ. Въ 1536-мъ году попали въ Шильонъ, при такихъ-же обстоятельствахъ, еще три женевца; всѣ они вышли на свободу лишь по взятіи замка гражданами Берна.
   Все это Бониваръ разсказалъ самъ, ибо, пишетъ онъ, его дѣло и заточеніе -- принадлежатъ исторіи Женевы. Одна хроника присоединяетъ къ этому разсказъ, какъ онъ встрѣтилъ свое освобожденіе: на первыхъ порахъ онъ какъ будто не понялъ, чего отъ него хотятъ, a какъ-то равнодушно выслушалъ вѣсть о свободѣ, и, выходя, обернулся на порогѣ, и его влажный взоръ точно прощался съ тѣмъ, что онъ покидалъ.-- Бониваръ вернулся къ общественной дѣятельности и еще долго жилъ.
   Свидѣтельство Бонивара и хроники не даютъ возможности разобраться въ источникахъ "Шильонскаго узника": что въ его канвѣ принадлежитъ сообщенію досужаго "жандарма",что измышленію Байрона? Насъ было семеро, говоритъ въ поэмѣ узникъ, отецъ и шесть братьевъ, но исторія знаетъ лишь о двухъ братьяхъ Бонивара, изъ которыхъ одинъ носилъ имя Amblard; съ другой стороны, число семь слишкомъ опредѣленное -- и ненужное для Байрона, чтобы можно было поставить его на его счетъ. Всѣ эти люди пострадали за вѣру, отъ которой не хотѣли отречься; такова, видимо, точка зрѣнія безыменной политической пѣсни, современной взятію Шильона и освобожденію Бонивара:
  
   Le château de Chillon par force fu conquys,
   Là où les bons gendarmes n'ont grand trésor acquis,
   Fors que par le pays l'on presche l'evangille,
   Lequel à tout croyant est à salu utile.
  
   Содержаніе байроновской поэмы извѣстно. Разсказъ ведется отъ лица узника, уже вышедшаго на волю. Онъ съ двумя братьями въ тюрьмѣ; ихъ приковали каждаго къ столбу, но имъ не видать другъ друга въ полусвѣтѣ солнечнаго луча, сбившагося съ пути въ расщелину стѣны, упавшаго на мокрый полъ и поползшаго по немъ, какъ болотный огонекъ (ст. II).-- Современная критика нашла возможнымъ позаботиться на счетъ реализма этого "упавшаго луча".-- Братья поддерживаютъ другъ друга бесѣдой, "новой надеждой или старой легендой" (ст. III), но неволя беретъ свое: умираетъ одинъ изъ братьевъ, альпійскій охотникъ, привыкшій къ свободному воздуху горъ; дольше держится меньшой братъ, любимецъ отца, которому его небесные голубые глаза (въ переводѣ Жуковскаго: "И глазъ умильная краса, лазоревыхъ, какъ небеса)" напоминали жену. И узникъ относится къ нему съ какимъ-то материнскимъ, страдальческимъ чувствомъ, точно не наглядится на него -- въ воспоминаніи: "онъ былъ прекрасенъ, какъ день (бывалъ онъ прекрасенъ и мнѣ, какъ на свободѣ орлятамъ), какъ полярный день, не знающій солнечнаго захода, пока не пройдетъ его лѣто, безсонное лѣто съ долгимъ свѣтомъ,-- одѣтое снѣгомъ порожденіе солнца" (ст. IV; въ переводѣ Жуковскаго: Милый цвѣтъ, прекрасный, какъ тотъ дневный свѣтъ, который съ неба мнѣ свѣтилъ, въ которомъ я на волѣ жилъ). Юноша увядалъ тихо, безропотно, безъ слезъ, и узникъ галлюцинируетъ: ему кажется, что румянецъ мальчика гаснетъ, какъ гаснетъ лучъ радуги, его глаза такъ свѣтло-прозрачны, что почти освѣтили тюрьму; узникъ прислушивается къ его вздохамъ, дыханію, зоветъ его -- и вдругъ отклика нѣтъ; когда онъ бросился къ нему, оборвавъ цѣпи, братъ былъ мертвъ, a онъ -- одинъ. Какое-то безуміе овладѣваетъ человѣкомъ, когда онъ пойметъ, что того, что онъ любилъ, никогда болѣе не будетъ. Умереть онъ почему то не могъ, нѣтъ y него никакой земной надежды, кромѣ вѣры, запрещающей самоубійство (ст. VIII).
   Страшное, хаотическое чувство душевнаго одиночества охватило его: его не выразить, оно не образно, a какъ-то безплотно-отвлеченно. Байронъ прибѣгаетъ къ отвлеченіямъ; рецензентъ современной "Critical Review" нашелъ ихъ непонятными, несуразными; Жуковскій съ ними не совладалъ. Что такое въ самомъ дѣлѣ: пустота, поглотившая пространство, неподвижность внѣ мѣста; ни звѣздъ, ни земли, ни времени, ни остановки, ни перемѣны, ни добра, ни зла, a тишина и недвижное дыханіе, дыханіе ни жизни, ни смерти; море болотнаго покоя, слѣпое, безграничное, безмолвное, безъ движенія? (ст. IX). Это кошмаръ, изъ котораго выводитъ узника пѣніе голубокрылой птички: она усѣлась въ расщелинѣ стѣны, откуда проникалъ солнечный лучъ, и пѣла такъ сладко, словно принесла ему вѣсть любви, когда уже никого не осталось въ живыхъ, кто бы любилъ его. Была-ли то гостья изъ рая, или, прости Господи! душа брата? Эта мысль заставила его и улыбнуться, и заплакать: но птичка улетѣла; братъ такъ бы его не оставилъ (ст. X).
   По смерти брата, когда узникъ оборвалъ свои цѣпи, его болѣе не приковывали, онъ могъ свободно бродить по тюрьмѣ; y него даже не являлось мысли о бѣгствѣ: онъ похоронилъ всѣхъ, кто любилъ его въ человѣческомъ образѣ, и теперь вся земля для него не что иное, какъ болѣе просторная тюрьма. Онъ проложилъ въ стѣнѣ тропку и могъ любоваться изъ-за рѣшетчатыхъ оконъ Леманомъ, далекими горами и голубой Роной. Проходили дни, мѣсяцы, годы, сколько, -- онъ не помнитъ; онъ обжился въ своемъ уединеніи, подружился съ пауками, слѣдитъ за ихъ работой, за игрой мышей въ лунныя ночи, и когда его пришли освободить, y него явилось чувство, точно его хотятъ оторвать отъ второй его родины; онъ успѣлъ полюбить свои цѣпи и вздохнулъ, выходя на свободу (ст. XI--XIV).
   Во всей поэмѣ Бониваръ ни разу не названъ по имени; если бы не упоминаніе Лемана, Шильона, Роны, мы никогда бы и не узнали, гдѣ происходитъ дѣйствіе. Комментаторы, нерѣдко заглядывающіе въ уголки, гдѣ нечего и искать, доказали, что узникъ-Бониваръ не могъ видѣть изъ оконъ своей тюрьмы многаго, о чемъ сказано въ поэмѣ. Не видны снѣжныя горы, a только Dent du Midi; Рона при впаденіи въ озеро не голубая (eaux bourbeuses, Nouv. Heloise IV, 16), островокъ, съ котораго доносится до узника ароматъ весеннихъ цвѣтовъ, при Бониварѣ еще не существовалъ (онъ насыпанъ лѣтъ сто тому назадъ) и цвѣтовъ тамъ не водится и т. п. И безъ этихъ удостовѣреній мы естественно ожидаемъ, что Байронъ впопыхахъ, залпомъ написавшій свою поэму послѣ бѣглаго посѣщенія Шильона, не могъ унести съ собой точныхъ топографическихъ воспоминаній а la Baedeker. Ho комментаторы на этомъ не остановились: голубокрылая птичка, въ которой узнику почудилась душа брата, не только вызвала справки въ народныхъ повѣрьяхъ о душѣ, являющейся въ образѣ птицы, но и вопросъ,-- почему она голубокрылая. Такихъ птицъ въ Швейцаріи не водится, но въ Америкѣ извѣстна синяя птичка, Sylvia sialis, о чемъ писано было въ филадельфійскомъ журналѣ "Portfolio", 1826 г., т. XXI. Предполагается y поэта память на мелкіе, случайные образы, отложившіеся отъ чтеній, либо походная библіотека, гдѣ былъ и Драйденъ, и "Orlando Furioso", котораго въ 1816-мъ году Байронъ могъ еще не знать: въ нихъ находятъ параллели и источники къ мотивамъ его "Узника". Особенно занималъ вопросъ: откуда явился y Байрона остовъ поэмы, легенда о трехъ заключенныхъ братьяхъ, не имѣющая ничего общаго съ подлинными свѣдѣніями о заключеніи Бонивара? Что дантовскій Уголино могъ вдохновить его въ смыслѣ настроенія, на это указывали уже Шелли и Вальтеръ Скоттъ; недавно припомнили эпизодъ книжки, которой Байронъ и его товарищи зачитывались въ школѣ д-ра Гленни, a Байронъ воспользовался во 2-й пѣснѣ "Донъ-Жуана" (ст. 87 слѣд). Это разсказъ о крушеніи "Юноны" y береговъ Арауканы (William Mackery, Schipwreck of the Juno on the coast of Aracan in the year 1795). Съ этой параллелью можно и не считаться; разсказъ узника, пережившаго братьевъ, какъ бы продолжаетъ повѣсть Уголино, когда его три сына умерли, одинъ за другимъ, голодною смертью, а онъ --
  
                                 mi diedi
   Già cieco a brancolar sovra ciascuno
   Etre dl il chiamai poich'é fur morti.
  
   Сущность, главный нервъ байроновской поэмы -- въ ея послѣдней трети, гдѣ начинается самоанализъ одинокаго узника. На этотъ мотивъ параллели не простираются.
   Поэма вызвала при своемъ появленіи болѣе критики, чѣмъ признанія; припомнили и историческаго Бонивара. Въ планы Байрона не входило дать его раздѣльную характеристику, писалъ Вальтеръ Скоттъ ("Quarterly Revlew", v. XVI), мы не найдемъ y него ничего, что бы напомнило намъ о мужественной твердости и выносливомъ терпѣніи человѣка, страдающаго за вопросы совѣсти. Задачей поэмы было, какъ въ знаменитомъ эссеѣ Стерна, взглянуть на заточеніе отвлеченно, отмѣтить его вліяніе на постепенное пониженіе умственныхъ способностей и тѣлесныхъ силъ, пока несчастный не становится какъ бы частью своей тюрьмы, отождествляется со своими цѣпями. Такой процессъ не разъ наблюдался; лишь немногіе, сильные, какъ Тренкъ, устояли въ самомъ строгомъ заключеніи противъ страшнаго врага -- меланхоліи и послѣ долгихъ лѣтъ тюрьмы выходили побѣдителями. Тѣ, которые претерпѣли за родину или вѣру, находили еще большую подпору въ сознаніи правоты своего дѣла, въ увѣренности ожидающей ихъ въ небѣ награды; таковы древніе христіанскіе мученики. -- Впечатлѣніе поэмы болѣе сильное, чѣмъ пріятное, заключаетъ Вальтеръ Скоттъ, тѣмъ непріятнѣе, что оно не даетъ мѣста надеждѣ, представляя намъ человѣка талантливаго и доблестнаго -- недѣятельнымъ и безсильнымъ подъ гнетомъ накопившихся надъ нимъ страданій.
   Нѣтъ мѣста надеждѣ: самъ Байронъ вызвалъ эти требованія, заставивъ своего узника пострадать за религіозную свободу и ничѣмъ не оправдавъ этого мотива. Нельзя же поставить въ счетъ такія общія мѣста, какъ то, что вѣра запрещаетъ самоубійство, или возгласъ узника, на минуту повѣрившаго, что душа брата посѣтила его въ видѣ птички: Господи, прости!
   Лишь когда поэма была написана, Байронъ могъ познакомиться болѣе точно съ исторіей Бонивара изъ сообщеній одного женевскаго гражданина, гордящагося памятью человѣка, которому надлежало бы жить въ лучшую пору древней свободы. Женевскій гражданинъ ограничился выдержкой изъ книги швейцарскаго естествоиспытателя Jean Senebier, о чемъ Байронъ могъ и не знать. Напечатавъ эту справку въ примѣчаніи къ "Sonnet on Chillon", Байронъ прибавилъ отъ себя, что еслибъ онъ ранѣе былъ знакомъ съ жизнью Бонивара, "онъ прославилъ бы его мужество и доблесть", достойнымъ образомъ отнесясь къ своему сюжету. Теперь ему сталъ понятенъ Бониваръ,-- ami de la liberté (Pycco), и могъ быть написанъ сонетъ къ Шильону, печатающійся передъ поэмой,-- сонетъ въ возвеличеніе свободы; "вѣчный духъ незнающаго цѣпей ума", она озаряетъ темницы; пусть ея сыны томятся въ нихъ, ихъ мученичество искупительно. Шильонъ -- святое мѣсто, оно освящено стопами Бонивара; да не уничтожитъ никто его слѣдовъ, "ибо они взываютъ отъ тиранніи къ Богу".
   Этотъ сонетъ не переведенъ Жуковскимъ, какъ не перевели его ни Кернеръ, ни Никколини и др. Въ сущности, поэма -- неисторія, a fable, какъ называлъ ее авторъ -- стоитъ за себя, какъ довлѣющій себѣ психологическій этюдъ -- внѣ времени, a такъ какъ въ ней нѣтъ имени Бонивара, то понять связь поэмы съ сонетомъ можно только при посредствѣ біографической справки, доставленной Байрону его женевскимъ знакомымъ. Да и настроеніе поэмы и сонета разныя: послѣдній, съ своими яркими контрастами свободы и тиранніи, входитъ въ рядъ тѣхъ заявленій общественнаго протеста, которыя разсѣяны въ стансахъ "Чайльдъ-Гарольда;" "Узникъ" написанъ въ томящемъ настроеніи одиночества, вольнаго и самодѣльнаго, которому Байронъ не разъ отдавался. Вторая пѣсня "Чайльдъ-Гарольда" кончалась горькимъ признаніемъ, что онъ одинъ на землѣ, и жалобой на раздѣленныя сердца; третья начинается и кончается болѣзненно-патетическимъ обращеніемъ къ дочери, которую онъ почти не зналъ; онъ увѣренъ, что она его полюбитъ, и теперь онъ любитъ ее печально, вчужѣ, горюетъ о ней. Съ третьей пѣсней отослано было въ Англію и "Сновидѣніе": оно написано было Байрономъ "съ слезами на глазахъ" и разсказываетъ о его юношеской, нераздѣленной любви къ "Мэри Чавортъ"; рядъ слѣдующихъ другъ за другомъ видѣній о "странникѣ", который теперь одинокъ, нѣтъ съ нимъ никого изъ тѣхъ, кто были, иные съ нимъ враждуютъ (The Dream VIII); "Уз никъ" также похоронилъ всѣхъ близкихъ, y него ни рода, ни племени, ни хозяина, ни участника въ горѣ; свѣтъ -- ему тюрьма (ст. XII). Вотъ почему онъ вздохнулъ, выходя на свободу. Такъ вздыхаетъ тотъ, кто, испытавъ тихую прелесть аѳонскаго уединенія, отрывается, чтобы пойти -- ненавидѣть міръ ("Чайльдъ-Гарольдъ" II, 24). A изъ міра доносится порой одинъ лишь дорогой, умиротворяющій голосъ сестры, и Байронъ : отзывается на него: "Изъ крушенья погибшаго прошлаго я вынесъ по крайней мѣрѣ одно: я понялъ, что та, которую я наиболѣе любилъ, болѣе всѣхъ достойна быть любимой. Есть въ пустынѣ ручеекъ, на широкой дали дерево; тамъ птичка поетъ одиноко; она говоритъ моей душѣ -- о тебѣ".
   Психологически эта параллель ближе къ видѣнію узника, чѣмъ водящаяся въ Америкѣ голубая птичка.

Александръ Веселовскій.

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru