Зайцев Борис Константинович
Константин Леонтьев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
   М: Русская книга, 2000.
   

КОНСТАНТИН ЛЕОНТЬЕВ

   Яркая книга Бердяева о Леонтьеве изображает обоих -- одного прямо, о нем писана, другого косвенно -- он писал и жил в этих страницах со своими вкусами, складом мысли, темпераментом, стилем.
   Сперва о Леонтьеве.

* * *

   Кто был он?
   Калужский помещик, Мещовского уезда, барин, писатель, дипломат, годы проведший в Константинополе, друг афонских монахов и оптинских старцев. Жизнь жгучая, запутанная, трудная, отмеченная необычностью. Все в Леонтьеве сильно и даровито, все первозданно и страстно. Человек сложной судьбы... Как все замечательные судьбы, она нелегка. Он художник, артист и язычник. В этом случае не совсем даже русский, слишком страстен для русского, жаден до бытия, до наслаждения, власти, силы. Возможно, в нем есть азиатское, вот именно некая жгучая свирепость... Он очень любил Коран, Восток и самым счастливым временем считал жизнь свою на Востоке. Он "евразийский" тип, Тамерланова косточка. И вот залетел в Россию 60-х, 70-х годов.
   Леонтьев даже на портрете изображен в татарском архалуке с меховым воротником. И скулы, и разрез глаз -- очень красивых -- все восточное. Такой облик рядом с Николаем Константиновичем Михайловским или еще лучше -- с Шелгуновым!..
   Но Леонтьев был и пронзен христианством. Говорю пронзен, ибо если бы он просто был эстет, художник, эротик, Дон Жуан и любитель "простеньких болгарок", дело было бы попроще, вероятно, он "с приятностью" бы прожил жизнь, "удобно" в ней расположившись. Но в нем именно удобного и не было... Он крайне неудобен, ибо весь противоречив, и в этом тяжесть всей его судьбы. Он одновременно влекся к противоположному, и, конечно, раздирался. Что общего между духом Нагорной проповеди и словами Леонтьева: "Одно столетнее, величествениое дерево дороже двух десятков безличных людей, и я не срублю его, чтобы купить мужикам лекарство от холеры".
   Так значит, это был "жестокий", "бессердечный" человек? Оказывается, опять нет: Леонтьев лично был очень добр и -- в особенности с простыми людьми -- прост, и отлично помогал разным "слабым" и "обездоленным", которых идейно ненавидел. Идейно он терпеть не мог слабости, сладости, середины. Он считал слишком "розовым" Достоевского, разошелся с Соловьевым за некоторое его сочувствие демократизму. Преклонялся византийщине и был убежденный "деспотист" -- любил и ценил власть, крепость, узду.
   Тут у него была целая философия, опиравшаяся на якобы сходство общества с организмом. Если принять такое сходство (а оно, конечно, ошибка), то картина получается эффектная. "Все вначале просто, потом сложно, потом вторично упрощается, сперва уравниваясь и смешиваясь внутренне, а потом еще более упрощаясь отпадением частей и общим разложением до перехода в неорганическую "нирвану". Тому же закону подчинены и государственные организмы, и целый культурный мир. И у них очень ясны эти три периода: 1) первичной простоты, 2) цветущей сложности, 3) вторичного смесительного упрощения".
   Он считал, что Европа и Россия выходят из "цветущей сложности" на путь "смесительного упрощения", равенства и мещанства -- смерти. Он предпочитал "величественную" деспотию, и даже находил, что при ней только и возможна жизнь... Известно его изречение: "Россию нужно подморозить". Революцию он предсказывал за 35 лет и легкость развала России вполне почувствовал. Но сам действенного ничего не предлагал. Мороз да мороз -- но сам он как раз в этом же самом упрекал Победоносцева: "Он, как мороз, препятствует дальнейшему гниению, но расти при нем ничего не будет. Он не только не творец, он даже нереакционер, не восстановитель, не реставратор, он только консерватор в самом тесном смысле слова, мороз, я говорю, сторож, безвоздушная гробница, старая "невинная" девушка и больше ничего".
   Так этот противоречавший и ярчайший человек говорил о Победоносцеве, тоже поклоннике "силы", человеке правого лагеря, как будто "своем". А любил -- Тургенева... Вот он как будто "националист", но терпеть не может русского народа. Азиати поклонник Запада, католицизма, рыцарства, старой Европы. Человек по вкусам времен Малатесты и Борджиа, и наступленный христианин, в зрелости принявший в Оптине тайный постриг. Высшее, что признавал -- монашество, и вся жизнь полна романами, а восточный период -- и вообще двусмысленностями эротическими.
   Легко ли было жить при таких "данных" и такой философии?
   Сорока лет Леонтьев пережил религиозный кризис, окончательно он понял неправдивость и греховность своей жизни ("Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне! Я еще ничего не сделал достойного моих способностей и вел в высшей степени развратную, утонченно грешную жизнь"). Он отправляется на Афон к старцам. И в Салониках делает жест -- столь выразительный для русского писателя. "К. Н. берет все рукописи и неожиданно бросает в пылающий камин, где они сгорают". Рукописи эти роман "Река времен". Он приносит первую жертву Богу, жертвует тем, что дороже всего творцу".
   "Знаете ли вы, -- пишет он Александрову, -- что я две самые лучшие свои вещи, роман и не роман ("Одиссея" и "Византизм и Славянство"), написал после 1,5 года общения с афонскими монахами, чтения аскетических писателей и жесточайшей плотской духовной борьбы с самим собой?".
   Он хочет постричься в монахи, но старцы отклоняют его просьбу. И Леонтьев остается в мире -- полумонахом, полуэстетом, колеблясь между красотой, грехом и святостью. Он остается в миру очень одиноким. Ни к одной партии не пристает. В сущности, он везде чужой, и "дельцы" русского консерватизма далеки от него так же, как и левые. Славянофилы -- как и западники. Литературно он обойден, не замечен так же, если и не больше, чем, например, Лесков. А между тем, ход русской и мировой жизни все сильнее и сильнее делает его пессимистом. Зрелые и старческие годы принесли Леонтьеву плоды -- бедность, тяжкие болезни, внутренние терзания, одиночество и непонимание.

* * *

   Но вот прошли годы, и у Леонтьева нашлись поклонники: Розанов, Грифцов, Бердяев. Людям 60-х, 70-х годов он был вовсе чужд, людям нашего века -- не вовсе, ибо наш человек прошел уж и через ницшеанство, и через эстетизм, ему ближе и христианство, да и революции он видал (и пережил). Бердяев относится к своему герою сочувственно, но спокойно. Видимо, ему нравится жить в "леонтьевском" воздухе, и он ставит себе задачей Леонтьева показать.
   Задачу осуществляет отлично. Так как изображение -- всегда некая "повесть", а не "утверждение себя", то книга менее страстна и нервна, чем другие книги Бердяева. В ней много, иногда прекрасно говорит сам Леонтьев. (Не могу удержаться от выдержки -- какой это художник слова: "Как я счастлив, о Боже! Мне так ловко и тепло в моей меховой русской шубке, крытой голубым сукном. Как я рад, что я русский! Как я рад, что я еще молод! Как я рад, что я живу в Турции! О, дымок ты мой милый и серый, дымок домашнего труда! О, как кротко и гостеприимно восходишь ты передо мною над черепицами многолюдного тихого города! Я иду по берегу речки, от Махель-Нэпрю, а заря вечерняя все краснее и прекраснее. Я смотрю вперед, и вздыхаю, и счастлив... И как не быть мне счастливым?.. Я счастлив... Я страдаю... Я влюблен без ума, влюблен... Но в кого? Я влюблен в грешную жизнь, я люблю всех встречных мне по дороге, я люблю без ума этого старого бедного болгарина с седыми усами, в синей чалме, который мне сейчас низко поклонился, я влюблен в этого сердитого, тонкого и высокого турка, который идет передо мной в пунцовых шальварах... Мне хочется обоих их обнять, я их люблю одинаково".)
   Бердяев идет за ним шаг за шагом. Следит за жизнью, за писанием и мыслями.
   Подчеркивает то, что ему близко, отгораживается от далекого. Видимо, прежде всего, ему просто нравится яркая и богатая натура, художник, барин, аристократ, -- то, что в Леонтьеве, действительно, неотразимо. Самую выдержку (см. выше) Бердяев делает еще полнее, со вкусом, ему хочется (и законно) показать "товар лицом", Леонтьева в лучшем виде. Внутренне близко ему и леонтьевское ницшеанство до Ницше -- но оно преодолено для Бердяева христианским учением. Нелюбовь к демократизму, некая "парадность" Леонтьева тоже близки, но "византизм", "подмораживание" -- конечно, нет. Консервативно-охранительное вообще чуждо Бердяеву. Напрасно его считают "правым". Это неверно. Бердяев потому уже не может охранять, что он слишком для этого трепетен и нервен, в нем есть напор, устремление, он гораздо больше и охотнее глядит вперед, чем назад. Консервативны "созерцательные" люди. Бердяев не созерцательный, а динамический. При этом он не очень любит быт, склад (даже в этой книжке говорит, что эстет не может быть в быту -- утверждение неверное, если только под эстетом не разуметь сноба), недостаточно любит и замечает живое, плотское, а также и природу, он более погружен в идеи, а в идеях тоже прельщает его не неподвижное, а устремляющееся. Поэтому ко всему пророчественному у него большее тяготение, и Леонтьев ему тогда становится уж очень дорог, когда начинает говорить о грядущей революции, о надвигающемся кризисе, "закате Европы" и т. п. Это, кстати, и объективно замечательная черта Леонтьева. Он на 50 лет раньше Шпенглера и раньше Соловьева почувствовал трагический ход вещей в мире. Но христианство Леонтьева не было пророческим, как у Достоевского, и Бердяев, видимо, недоволен им за его резкое отношение к Достоевскому. Он недоволен и "натурализмом" Леонтьева, зато охотно с ним вместе при атаке славянофилов (они для Бердяева опять слишком "бытовики", а ему нужен полет, отрыв, дух).
   И, наконец, близка ему и общая позиция Леонтьева-уединенность, "дикость" и невнятность кругу публики. В этом они сходятся. Но это участь почти всех, кто думает лишь за себя, не стоит ни в каких рядах и не носит в них тех или иных эполет.
   Книга Бердяева важна и значительна тем, что просто вводит крупного и малопонятого русского писателя в подобающий ему круг. Можно любить или не любить Леонтьева, сочувствовать или не сочувствовать его идеям, можно (да и должно, это и Бердяев делает) -- с ним спорить, но в одной вещи нельзя отказать ему: в значительности. Леонтьев не "для юношества".
   В хрестоматии вряд ли попадет. Но в высшей математике русского духа его место неоспоримо, наряду, например, с Розановым, и, в сущности, книга Бердяева могла и должна была бы быть написана и раньше.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Дни. 1926. 4 апр. No 972. Рецензия на книгу Н. А. Бердяева "Константин Леонтьев. Очерк из истории русской религиозной мысли" (Париж. 1926).
   С. 91. ...роды проведший в Константинополе... -- Леонтьеве 1963 до 1971 г. находился на дипломатической службе на Ближнем Востоке.
   Он "евразийский" тип, Тамерланова косточка. -- Тамерлан (Тимур; 1336 1405) -- среднеазиатский государственный деятель, полководец, эмир Самарканда с 1370 г.
   Нагорная проповедь -- проповедь Иисуса Христа о блаженствах, произнесенная на горе Курн-Хаттин. Содержание проповеди изложено в Евангелиях: от Матфея (гл. 5 -- 7) и от Луки (гл. 6).
   С. 92. Он считал слишком "розовым" Достоевского... -- Относя Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского к представителям "розового христианства", Леонтьев поясняет: "За последнее время стали распространяться у нас проповедники того особого рода, одностороннего христианства, которое можно позволить себе назвать христианством "сантиментальным" или "розовым"... Об одном умалчивать, другое игнорировать, третье отвергать совершенно, иного стыдиться и признавать святым и божественным только то, что наиболее приближается к чуждым православию понятиям европейского утилитарного прогресса, -- вот черты того христианства, которому служат теперь, нередко и бессознательно, многие русские люди и которого, к сожалению, провозвестником в числе других явился на склоне лет своих и гениальный автор "Войны и мира" (Страх Божий и любовь к человечеству. Собр. соч. Т. 8. С. 154)
   С. 92. разошелся с Соловьевым за некоторое его сочувствие демократизму. -- 19 октября 1891 г. Вл. С. Соловьев (им Леонтьев всегда восторгался) выступил в Московском психологическом обществе с рефератом "Об упадке средневекового созерцания", глубоко возмутившим Леонтьева тем, что философ допустил возможность "смешения христианства с демократическим прогрессом", а это, по его мнению, является "логическою и связною проповедью Сатаны Соловьева" (см.: Письма К. Н. Леонтьева к Анатолию Александрову. Письмо от 31 октября 1891 г. Сергиев Посад, 1915. С. 125).
   "Все вначале просто, потом сложно...".-- Леонтьев К. Византизм и славянство Собр. соч. M., 19I0. Т. 5. С. 193 -- 194
   "Тому же закону подчинены и государственные организмы. ". -- Там же. С. 196-197.
   С. 3. "Россию нужно подморозить". -- У Леонтьева: "...надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не "гнила" (Леонтьев К. Собр. соч. Т. 7. Передовые статьи "Варшавского дневника". 13 марта 1880 г. С. 124)
   .. Человек по вкусам времен Малатссты и Борджиа... -- Малатеста и Борджиа -- итальянские аристократические семейства, представители которых особенно возвысились в XIV -- XV вв.
   ...в зрелости принявший в Оптине тайный постриг. -- Леонтьев принимает тайный постриг в Предтечевом скиту Оптиной пустыни 23 августа 1891 г., а 12 ноября он скончался.
   "Матерь Божия Рано! Рано умирать мне!" -- Из письма Леонтьева В В. Розанову от 13--14 августа 1891 г.
   С 93. Рукописи эти -- роман "Река времен". -- "Река времени" -- цикл из шести романов Леонтьева о России, начиная с эпохи Отечественной войны 1812 г.: "Заря и полдень" (с 1812 по 1830 г.), "Записки херувима" (1848 -- 1853), "Мужская женщина" (1853 -- 1857), "В дороге" (1859 -- 1862), "От осени до осени" и "Глинский, или Два полковника" (1861 -- 1865).
   "Знаете ли вы, -- пишет он Александрову..." -- Из письма от 24 -- 27 июля 1887 г.
   "Как я счастлив, о Боже!.." -- Из романа Леонтьева "Египетский голубь".
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru