Зелинский Фаддей Францевич
Лукреция (Шекспира)

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Шекспиръ В. Полное собраніе сочиненій / Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 5, 1905.
  

http://az.lib.ru

  

ЛУКРЕЦІЯ

I

   Съ "Венерой и Адонисомъ" принято сопоставлять "Лукрецію"; виною этому самъ поэтъ, который посвятилъ эту послѣднюю поэму тому же графу Саутгемптону, и притомъ всего годомъ позже, и написалъ ее лирикоэпическими строфами, съ виду очень схожими съ шестистишными строфами той, первой поэмы. Тѣмъ не менѣе это сопоставленіе несправедливо: если внѣшнія примѣты сближаютъ "Лукрецію" съ "Венерой и Адонисомъ", то своему внутреннему достоинству она предваряетъ съ одной стороны "Коріолана" и "Цезаря", съ другой-- "Отелло" и "Цимбелина". Передъ нами не юношескій опытъ, a зрѣлое, самоувѣренно величавое произведеніе.
   Съ Лукреціей шутить нельзя было. Это -- первообразъ римской матроны, героиня супружеской вѣрности и цѣломудрія, святая и подвижница. Да именно святая; когда бл. Августинъ, не признававшій другой добродѣтели кромѣ христіанской, назвалъ добродѣтели язычниковъ "скрытыми пороками" -- язычники выставили противъ него Лукрецію, и онъ страстно и безуспѣшно пытался, въ своей Civitas Dei, низвести ее съ того пьедестала, который воздвигло для нея удивленіе всѣхъ вѣковъ римской исторіи. Возрожденіе съ радостью вернуло ей прежній ореолъ; живописцы изображали ее наравнѣ съ ветхозавѣтной Сусанной, а поэты восторгались ею предпочтительно передъ всѣми библейскими и христіанскими героинями. Англія отстала отъ материка, но наверстала свое упущеніе какъ разъ въ эпоху Шекспира: въ 1568 г. появилась баллада, "Скорбная жалоба Лукреціи", въ 1569 "баллада о смерти Лукриссіи" (sic), въ 1576 еще стихотвореніе на туже тему. Четвертымъ и лучшимъ было наше.
  

II.

  
   Источниками Шекспира были два римскихъ писателя, Ливій и Овидій. Правда, тотъ критикъ, о которомъ была рѣчь во введеніи къ предыдущей поэмѣ, и здѣсь облегчилъ себѣ литературно-историческій анализъ дешевымъ и удобнымъ предположеніемъ, что въ "Лукреціи" Шекспира "только имена античны" (стр. 43); на самомъ же дѣлѣ достаточно сравнить слова, которыми обезчещенная Лукреція встрѣчаетъ своего мужа y Ливія (кн. I, гл. 58 "другой мужчина оставилъ отпечатокъ на твоемъ ложѣ, Коллатинъ") со строфой 232 у Шекспира, чтобы убѣдиться, что въ нашей поэмѣ античнаго больше, чѣмъ одни имена. Ливій передаетъ легенду о Лукреціи, какъ историческій фактъ съ величавой простотой историка, въ послѣднихъ главахъ своей первой книги исторіи Рима; Овидій его подробно описываетъ въ своемъ поэтическомъ "Мѣсяцесловѣ" по поводу ежегоднаго праздника, справлявшагося 24 февраля подъ именемъ Regifugium (кн. II 685 сл.). Изъ его описанія Шекспиръ заимствовалъ зародыши психологическаго и поэтическаго развитія фабулы. Считаемъ поэтому не лишнимъ передать легенду именно въ той формѣ, въ какой она читается y него -- отчасти его словами, отчасти сокращая его разсказъ:
  
                       БѢгство царя разсказать предстоитъ мнѣ. Оно дало имя
                       Дню, что шестымъ отъ конца въ мѣсяцѣ нашемъ стоитъ.
                       Названъ Тарквиніемъ былъ послѣдній въ ряду вѣнцоносцевъ
                       Рима не праведный мужъ, хоть и отважный въ бою.
  
   Разсказывается хитрость, посредствомъ которой его сынъ Секстъ Тарквиній завладѣлъ Габіями, затѣмъ -- оракулъ Феба о престолонаслѣдіи, разгаданный однимъ только Брутомъ, родственникомъ царя, скрывавшимъ глубокій умъ подъ личиной простоты, наконецъ -- осада Ардеи.
  
                       Стихла война; ардеаты боятся довѣритьса полю,
                       Тѣшится играми станъ, праздно гуляетъ солдатъ.
                       Царь угощаетъ бойцовъ молодыхъ; за богатой трапезой
                       Тотъ, что царемъ былъ рожденъ, рѣчь имъ такую ведетъ:
                       "Вотъ неподатливый городъ лѣвивой томилъ насъ войною,
                       "He дозволяя къ роднымъ намъ возвратиться богамъ;
                       "Чисто ль тѣмъ временемъ ложе, товарищн, наше? И такъ же ль
                       Наши лебедки о насъ въ вѣрныхъ,тоскуютъ мечтахъ?"
                       Каждый тутъ хвалитъ свою; разгораются бурные споры;
                       И въ языкахъ и въ сердцахъ пламенемъ пышетъ вино.
                       Вдругъ поднимастся тотъ, что Коллатіей былъ возвеличенъ:
                       "Бросьте слова!" говоритъ. "вѣрьте лишь дѣлу: друзья.
                       "Ночь впереди; осѣдлаемъ коней, на столицу нагрянемъ!"
                       "Вѣрно!" кричитъ молодежь. Вотъ осѣдлали коней,
                       Вотъ они въ Римѣ. He медля во дворъ они царскій въѣзжаютъ,
                       Видятъ -- помѣхи имъ нѣтъ: стража покинула постъ;
                       Видятъ -- невѣстка царя за трапезою ночь коротаетъ:
                       Грудь утопаетъ въ цвѣтахъ, въ кубкахъ искрится вино.
                       Послѣ нея торопливо къ Лукреціи ѣдутъ. За прялкой
                       Бодрствуетъ та, возлѣ ногъ коробы съ шерстью стоятъ.
  
   Она прядетъ и разговариваетъ со своими дѣвушками: не слыхали ли чего о войнѣ? Какъ долго тянется она! Только бы не палъ въ бою ея смѣлый супругъ, Коллатинъ...
  
                       Слезы слова прерываютъ; изъ рукъ выскользаетъ работа;
                       Грустно чело опустивъ, взоръ потупляетъ она.
                       Какъ ее красить печаль, какъ красятъ стыдливыя слезы!
                       Вѣрнымъ зерцаломъ души былъ ея ликъ молодой.
                       "О не кручинься, я здѣсь!" восклицаетъ супругъ. Встрепенулась
                       Вмигъ -- и повисла на немъ сладкою ношей она.
                       Юный царевичъ межъ тѣмъ нечестивою страстью пылаетъ,
                       Умъ его меркнетъ, огонь скрытый бушуетъ въ груди,
                       Все ему нравится: цвѣтъ бѣлоснѣжный, коса золотая,
                       Станъ ея стройный и ласкъ неыринужденныхъ краса,
                       Рѣчи, и голосъ... и то, что соблазнъ передъ нею безсиленъ.
                       Слабость надежды сама страстъ разжигаетъ его
                       Трижды успѣлъ ужъ пропѣть предвѣстникъ зари голосистый,
                       Съ бѣшеной скачки ночной въ станъ возвратились друзья,
                       Тотъ не владѣетъ собой. Предъ очами витаетъ далекій
                       Образъ красы и сильнѣй память волнуетъ его.
                       "Такъ ты сидѣла... такой былъ нарядъ... такъ нить выводила...
                       "Незаплетенная такъ грудь окаймляла коса...
                       "Такъ ты на мужа смотрѣла... такія слова говорила,
                       "Такъ зарумяннлась вдругъ... такъ улыбнулась ему".
                       Какъ послѣ бури морской, хотъ утихла ужъ мощь урагана,
                       Все-жъ отъ недавныхъ вѣтровъ ходитъ и пѣннтся валъ,
                       Такъ y безумца того, хоть далекъ ужъ предметь вожделѣній,
                       Все же отъ мысли одной страстно вздымается грудь.
                       Весь онъ въ огнѣ, его мучитъ неправедной похоти жало,
                       Силой и кознями онъ чистому ложу грозитъ.
                       Только... удастся ли дѣло? "На все я готовъ!" говорить онъ.
                       "Богъ ли, судьба ль надо мной имъ я ввѣряю себя".
  
   Онъ вторично ѣдетъ въ Коллатію; Лукреція принимаетъ его ласково, какъ родственника своего мужа, и угощаетъ.
  
                       Скоро окончился ужинъ; ужъ сонъ себѣ требуеть дани;
                       Ночь воцарплась, и всѣ въ домѣ потухли огни.
                       Тихо Тарквиній встастъ, позолоченный мечъ обнажаеть,
                       Тихой крадется стопой въ теремъ стыдливой жены.
                       Вотъ онъ y ложа... "Ни слова. Лукреція! мечъ надъ тобою!"
                       "Сынъ я царя твоего -- любитъ Тарквиній тебя!"
                       Жертва безмолвствуетъ: силы и голосъ оставили члены,
                       Умъ помутился, едва держится въ тѣлѣ душа;
                       Трепетъ объялъ еe всю... такъ въ стойлѣ порой одинокомъ,
                       Чувствуя гибель, овца въ пасти y волка дрожитъ.
                       Гдѣ ей спасенье? Въ борьбѣ? Ненадежна для женщины сила.
                       Въ крикѣ? Холодный булать голосу путь преградилъ.
                       Въ бѣгствѣ? Желѣзныя длани Тарквинія грудь ей сжимаютъ --
                       Чистую грудь, что чужой раньше не знала руки!
                       Тотъ ее молитъ, дары ей сулитъ, угрожаетъ ей карой --
                       Тщетны посулы, мольбы, тщетны угрозы его...
                       "Нѣтъ, не уйдешь!" говоритъ онъ, "позоръ твою смерть запятнаетъ;
                       "Хотъ я и грѣшникъ" тебя въ лживомъ грѣхѣ уличу --
                       "Конюхъ, убитый съ тобой, осквервеніе ложа докажетъ...
                       Страхомъ стыда сражена, бѣдная жертва сдалась.
                       О, не ликуй, побѣдитель! погубить васъ эта побѣда,
                       Страшною карой твой родъ вскорѣ искупитъ ту ночь.
                       День наступилъ. Ta на ложѣ сидитъ съ расплетенной косою --
                       Такъ собирается мать сына въ огнѣ хоронить.
                       Въ станъ за супругомъ своимъ и за старцемъ-отцомъ посылаетъ --
                       Быстро на жалобный зовъ къ ней поспѣшаютъ они.
                       Видятъ печальный нарядъ "что случилось? зачѣмъ эти слезы?
                       Кто предается землѣ? что огорчило тебя?"
                       Долго молчала она, покрываломъ свой ликъ осѣняя,
                       Неудержимымъ ключемъ слезы текли изъ очей.
                       Тщетно супругъ и отецъ утѣшають ее, о довѣрьи
                       Просятъ... невѣдомый страхъ сердце обоимъ щемитъ.
                       Трижды пыталась она... наконецъ, послѣ страшныхъ усилій
                       Не подымая очей. такъ начинаетъ разсказъ:
                       "Пусть же и это зачтется Тарквинію! Собственной рѣчъю.
                       "О горемычная! -- свои я раскрываю позоръ".
                       И разсказала, по скольку могла; предъ концомъ лишь признанья
                        Голосъ въ слезахъ потонулъ. краска покрыла лицо.
                       Оба прощаютъ ей грѣхъ подневольный; она жъ отвѣчаетъ:
                       "Въ этомъ прощеньи сама я отказала себѣ".
                       Молвила скрытый кинжалъ въ свое вѣрное сердце вонзила --
                       Брызнула кровь, и къ ногамъ пала отцовскимъ она.
                       Долго надъ тѣломъ ея, пораженные общею скорбью,
                       Санъ свой высокій забывъ, плакали мужъ и отецъ.
                       Вотъ къ нимъ является Брутъ; уличая облыжное имя,
                       Онъ вырываетъ кинжалъ изъ полумертвой груди.
                       И поднимая булатъ, благородной окрашенный влагой,
                       Съ ясной грозой на челѣ, молвитъ безстрашную рѣчъ.
                       "Внемли, святая! Клянусь этой храброй и чистою кровью,
                       "Духомъ клянуся твоимъ, высшей святынею мнѣ:
                       "Кара лихого царя съ отверженнымъ родомъ настигнетъ
                       "Время, чтобъ доблесть изъ тьмы ликъ обнаружила свой.
                       Точно услышавъ обѣтъ, она вдругъ шевельнула очами
                       Тихимъ движеньемъ главы благословила его.
                       Вотъ на кострѣ ужъ сложили жену съ богатырской душою --
                       Слезы текутъ въ ея честь, слышптся ропотъ глухой --
                       Рана зіяетъ въ груди. Крикъ Брута сзываетъ квиритовъ;
                       Страшный властителя грѣхъ онъ раскрываетъ толпѣ.
                       Съ родомъ Тарквиній бѣжитъ; получаютъ годичную почесть
                       Консулы; такъ для царей день наступилъ роковой.
  

III.

  
   Пріятно и интересно съ этимъ разсказомъ эпическаго поэта сравнить эпиколирическое твореніе Шекспира. Уже одна форма ставила особыя требованія: если овидіевскій дистихъ, требовавшій для каждаго двустишія законченной мысли, самъ собою наводилъ поэта на эпиграмматическую краткость и мѣткость, то семистишная станца Шекспира съ такимъ же правомъ требовала широкаго развитія поэтическихъ идей, обстоятельныхъ опасеній, пространныхъ анализовъ. Психологія, къ которой былъ такъ склоненъ вдумчивый умъ Шекспира, заняла первое мѣсто; a это повело къ нѣкоторому сосредоточенію дѣйствія. Во-первыхъ, нашъ поэтъ начинаетъ свой разсказъ не со сцены въ палаткѣ Тарквинія, a съ одинокой поѣздки Секста Тарквинія въ Коллатію (и вотъ причина, почему онъ, въ посвященіи графу Соутгемптону называетъ свой даръ "поэмой безъ начала"). Во-вторыхъ, онъ слегка измѣнилъ фабулу Овидія. У того Коллатинъ показываетъ Сексту свою жену ночью за пряжей -- y Шекспира неблагоразуміе счастливаго супруга состоитъ лишь въ томъ, что онъ хвалитъ свое счастье передъ предателемъ-другомъ. Секстъ влюбляется въ Лукрецію со словъ ея мужа, главнымъ образомъ потому, что онъ называлъ ее цѣломудренной (стр. 2, ср. y Овидія: "нравится... то, что соблазнъ передъ нею безсиленъ"). Выгода этой новой обстановки заключается въ томъ, что тѣ воспоминанія о Лукреціи, которыя y Овидія смущаютъ молодого Тарквинія въ станѣ, y Шекспира перенесены въ тѣ минуты борьбы страсти съ разсудкомъ, которыя непосредственно предшествуютъ преступленію (особ. стр. 42). Вмѣстѣ съ тѣмъ эта новая обстановка сближаетъ "Лукрецію" съ "Цимбеллиномъ"; Имогена, Постумъ, Якимо -- вотъ имена нашихъ героевъ въ этой пьесѣ. Правда, разница есть: Якимо -- не влюбленный, a фанфаронъ, имъ руководитъ не любовь, хотя бы и чувственная, a тщеславіе; оттого то онъ и довольствуется внѣшними знаками побѣды. Напротивъ, Тарквиній -- влюбленный, вѣрный инстинктъ любви не дозволяетъ ему допустить ту ошибку, въ которую впадаетъ Якимо, вздумавшій чернить Постума передъ Имогеной -- онъ хвалитъ Коллатина (стр. 16), и этими разсчитанными похвалами пріобрѣтаетъ если не любовь, то дружбу его нѣжной жены.
   Но это, сравнительно, мелочи. Психологическій анализъ души Тарквинія, котораго Шекспиръ значительно облагородилъ, данъ въ двухъ картинахъ -- до и послѣ преступленія. Тамъ борьба между разсудкомъ и страстью, между чистой родственной любовью и мрачной чувственной влюбленностью... y Овидія ея нѣтъ, всѣ сомнѣнія Тарквинія сводятся къ мысли о возможной неудачѣ. Тѣмъ не менѣе образецъ монолога Тарквинія (стр. 28--40) Шекспиръ нашелъ y Овидія: это -- знаменитый монологъ Медеи, въ началѣ VII книги "Превращеній", той Медеи, которая ссудила ему столько красокъ для "Макбета". -- Другое дѣло -- картина душевнаго состоянія Тарквинія послѣ нечестиваго дѣла. Когда невинность Лукреція была побѣждена (поэтъ удержалъ тутъ овидіево сравненіе съ овечкой, стр. 97) -- Тарквиній не чувствуетъ себя удовлетвореннымъ; "онъ выигралъ то, что желалъ бы вновь потерять". Стоитъ много разъ прочесть это мѣсто (стр. 99--107); оно принадлежитъ къ самымъ глубокимъ y Шекспира. Овидій отпускаетъ своего преступнаго героя, напутствуя его пророчествомъ о потерѣ царства -- y Шекспира внѣшней карѣ предшествуетъ нравственное само осужденіе виновнаго: "нужно, чтобы пьяная страсть изрыгла то, что ее насытило, прежде чѣмъ увидѣть свою собственную отверженность".
  
                       Drunken Desire mus vomit his recipt
                       Ere be can see gis own abomination.
  
   Русскій читатель охотно припомнитъ тутъ схожую картину изъ "Воскресенія" Толстого.
   Предатель ушелъ: Лукреція осталась одна. Она проклинаетъ ночь, проклинаетъ случай, проклинаетъ время... въ ея жалобахъ много поэзіи, онѣ напоминаютъ порой причитанія оскорбленнаго Лира, но намъ кажется, что простое изображеніе молчаливой Лукреціи y римскаго поэта здѣсь болѣе умѣстно.
  
                                 passis sedet ilhi cepillis.
                       Ut solet ad nati mater itura rogum.
  
   Она посылаетъ за мужемъ... тутъ хорошо и вѣрно представлено боязливое состояніе ея духа, ея невольное подозрѣніе, что всѣ знаютъ о ея позорѣ. До стана не такъ близко; несмотря на наивный адресъ "въ Ардею, моему господину, болѣе чѣмъ спѣшное" (стр. 191), пройдетъ не мало времени, пока ее письмо приведетъ Коллатина къ ней. Овидій просто пропускаетъ это время; Шекспиръ пожелалъ его заполнить. У Лукреціи оказывается картина, изображающая послѣдніе дни Трои, онъ его разсматриваетъ и питаетъ свое горе ея созерцаніемъ (стр. 196--226). Страдалица Гекуба -- это она; предатель Синонъ -- это Тарквиній. Критики ставили вопросъ, какая современная картина могла служить образцомъ для поэта; намъ же не думается, чтобы живописецъ XVI вѣка могъ сопоставить на одной картинѣ столь несовмѣстимыя хронологически сцены, какъ битва Ахилла и смерть Пріама, споръ Аякса и предательство Синона. Нѣтъ; содержаніе своихъ сценъ поэтъ заимствовалъ отчасти изъ "Превращеній" Овидія, но главнымъ образомъ изъ II книги Энеиды Вергилія, самую же мысль заполнить паузу ожиданія созерцаніемъ такой картины -- мысль очень оригинальную -- ему подсказалъ тотъ же Вергилій. У него къ I кн. Эней, дожидающійся прихода Дидоны, открываетъ въ общественной палатѣ барельефы, изображающіе сцены изъ троянской войны, и ихъ видъ вызываетъ съ его стороны возгласъ, который на неподражаемомъ языкѣ римскаго поэта гласитъ такъ sunt lacrimae rerum! Вотъ это то "sunt lacrimae rerum" -- основное настроеніе Лукреціи передъ разсматриваемой картиной.
   Въ послѣднихъ сценахъ поэтъ опять очень близко слѣдуетъ Овидію: разспросы отца и мужа (стр. 229), троекратная попытка Лукреціи говорить (230), прощеніе присутствующихъ (245), ея собственный отказъ (245, сравни 234), ея самоубійство (247) плачъ мужа и отца (248 сл.), откровеніе Брута (260), его клятва (263 -- особенно близко), развязка (265) -- все мы тутъ находимъ. О подражаніи Ливію уже была рѣчь. Кое что, впрочемъ, измѣнено и вставлено, но не особенно удачно. У Овидія Лукреція съ первыхъ же словъ называетъ Тарквинія, планъ мести возникаетъ въ душѣ Брута, появленіе котораго только благодаря этому является достаточно мотивированнымъ и эффектнымъ; y Шекспира она сначала связываетъ присутствующихъ клятвой, "рыцарей ихъ присяга обязываетъ доставлять удовлетвореніе оскорбленнымъ дамамъ" (стр. 242) -- a затѣмъ уже называетъ оскорбителя, такъ что клятва Брута оказывается уже излишнимъ повтореніемъ. Затѣмъ: Овидій не передаетъ разсказа Лукреціи, содержаніе котораго намъ уже извѣстно -- Шекспиръ, напротивъ, влагаетъ ей въ уста подробный пересказъ случившагося (стр. 232--236), впадая этимъ въ ошибку, которую древніе называли "диссологіей". По другого рода причинѣ намъ не нравятся и жалобы отца и мужа Лукреціи (стр. 251--258) -- онѣ въ своей неестественности непріятно напоминаютъ намъ причитанія королевы Маргариты въ "Ричардѣ III". Haконецъ... но здѣсь мы можемъ только поставить вопросъ: откуда взялъ поэтъ странную "этіологію" яркой и водянистой крови въ стр. 250? Она и по формѣ напоминаетъ "этіологическіе" миѳы y Овидія: и съ тѣхъ поръ, точно оплакивая горе Лукреціи, оскверненная кровь являетъ водянистую влагу, но кровь чистая все остается багровой, какъ будто она краснѣла за ту, которая была заражена".
  
                       And ever since, as pitying Lucrece' woes
                       Corrupted blood some watery token shows,
                       And blood untainted still does red abide,
                       Blushing at that, which is so putrified.
  
   Такъ и Овидій объясняетъ двойной, алый и бѣлый, цвѣтъ плодовъ шелковицы: это -- дань состраданія безвременно погибшимъ Пираму и Тизбеѣ. Позволительно ли предположить, что этотъ патетическій разсказъ, играющій такую роль въ "Снѣ въ лѣтнюю ночь" повліялъ на поэта и здѣсь?
  

IV.

  
   При всемъ томъ "Лукреція" стоитъ много выше "Венеры и Адониса": она представляетъ не одинъ только литературно-историческій, но и значительный литературно-художественный интересъ. Врядъ ли можно сомнѣваться, что она возникла въ томъ же 1594 г., въ какомъ поэтъ посвятилъ ее графу Соутгемптону, чтобы эта "поэма безъ начала" свидѣтельствовала объ его къ нему любви "безъ конца". Она много зрѣлѣе того юношескаго произведенія; это видно и по стилю, гораздо болѣе свободному отъ лишнихъ эпитетовъ, вычурныхъ сравненій, рискованныхъ гиперболъ и прочей "драгоцѣнной" безвкусицы. Интересно, между прочимъ, что поэтъ исправилъ здѣсь, осмысливъ его, то сравненіе вѣкъ со шлюзами, которое въ своемъ нагомъ видѣ, какимъ оно читается въ "Венерѣ", вызвало его собственный здоровый смѣхъ въ "Генрихѣ IV" (см. выше, предис. къ "Венерѣ и Адонису"). Анахронизмы, конечно, встрѣчаются и здѣсь: какъ въ той ранней поэмѣ Венера разсказываетъ своему любимцу не только про весталокъ, но даже про монахинь (стр. 126), такъ и здѣсь вѣрныя супруги посылаютъ мужьямъ "очень спѣшныя" письма, рыцари клянутся защищать честь благородныхъ дамъ, пушки грохочутъ (строфа 149), и красавицы роняютъ свои перчатки (стр. 46). Но эта беззаботность была свойственна поэту до конца его жизни.
   Вмѣстѣ съ "Венерой" наша "Лукреція" -- единственные образчики эпико-лирической позмы y Шекспира; если тамъ было еще очень замѣтно вліяніе моралитетовъ и аллегоріи, то здѣсь мы стоимъ на твердой почвѣ дѣйствительности, расплывчатость отвлеченныхъ понятій замѣнена отчетливыми контурами жизненныхъ, правдивыхъ характеровъ. Современники оцѣнили по заслугамъ нашу поэму: она была издана почти столько же разъ, сколько и "Венера и Адонисъ"; для потомковъ же она стала образцомъ, вліяніе котораго можно прослѣдить вплоть до 19 вѣка. Дѣйствительно, романтическія поэмы Байрона, столь мощно отразившіяся и на нашей литературѣ -- не что иное, какъ послѣдніе отпрыски посаженнаго Шекспиромъ дерева. "Корсаръ" и "Гяуръ" имѣютъ своей родоначальницей нашу "Лукрецію".
  

Ѳ. Зѣлинскій.

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru