Жураковский Евгений Дмитриевич
Реализм, Символизм и Мистификация жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (у Леонида Андреева).

   

Евгеній Жураковскій.

Симптомы литературной эволюціи.

КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ:

МОСКВА.
Типо-Литографія М. М. Тарчигина, Тверская. Брюсовскій пер., соб. д.
1903.

   

Реализмъ, Символизмъ и Мистификація жизни

(у Леонида Андреева).

Первоначально напечатано въ журналѣ "Отдыхъ", No 5 1905 г. Спб.

Рефератъ, читанный въ Московскомъ Литературно-Художественномъ кружкѣ 1903 г.

I.
Реально-бытовые разсказы у Леонида Андреева.

   Всѣ разсказы Леонида Андреева могутъ быть распредѣлены на три группы. Во-первыхъ разсказы съ реально-бытовымъ содержаніемъ, во-вторыхъ разсказы символическіе и въ третьихъ разсказы съ изображеніемъ стихійныхъ началъ, большею частью грубыхъ, которыя представляютъ торжество низменныхъ и грязныхъ сторонъ человѣческой природы, словомъ, разсказы о человѣкѣ-звѣрѣ, всѣ эти разсказы въ разной степени заключаютъ символистическій элементъ.
   Между этими группами нельзя провести рѣзкой границы; нерѣдко черты одной группы переходятъ въ другую; но это дѣленіе основывается на преобладаніи основныхъ чертъ повѣствованія. Во всѣхъ этихъ группахъ есть единство, и этимъ единствомъ опредѣляются индивидуальныя особенности таланта автора и его психической личности. Въ первой группѣ можно замѣтить подраздѣленіе на разсказы изъ дѣтской жизни и изъ жизни людей молодыхъ и пожилыхъ. Старость никогда не была предметомъ изображенія Л. Андреева и это характерная черта какъ въ творчествѣ, такъ и въ жизненномъ воззрѣніи автора.
   Изъ разсказовъ дѣтскихъ, то есть такихъ, которые интересны какъ для дѣтей, такъ и для взрослыхъ особенно привлекательны два повѣствованія: "Валя" и "Ангелочекъ". У каждаго человѣка есть такой свѣтлый пунктъ, который освѣщаетъ и согрѣваетъ его жизнь. Такимъ свѣтлымъ пунктомъ въ жизни несчастнаго отца въ разсказѣ "Ангелочекъ" была любовь къ сыну. Онъ былъ нѣкогда любимъ, ему предстояла хорошая жизнь, по любившая его дѣвушка вышла за другого замужъ, очевидно по разсчету, и тогда женился и онъ на женщинѣ грубой и пьянствующей. Съ каждымъ годомъ онъ все болѣе погружался въ нищету и падалъ умственно и морально, подчиняясь деспотичной и сварливой женѣ. Гордый, своевольный сынъ, выгнанный изъ гимназіи, былъ его единственной утѣхой. И вотъ сила этой любви проявляется ярко въ восхищеніи ангелочкомъ, принесеннымъ сыномъ съ елки нѣкогда любимой отцомъ женщины. Въ ангелочкѣ для сына олицетворяется красота и прелесть, а для отца воспоминаніе объ утраченномъ навсегда раѣ и о лучшей части души и о свѣтлой сторонѣ жизни. Здѣсь чувствуется символическое значеніе дѣтской игрушки, растаявшей навсегда для отца и нѣжно любимаго имъ сына. Трогательный колоритъ картинки усиливается наивностью ихъ восторга, сближающаго эти два сердца, одно усталое и измученное жизнью, другое загрубѣлое отъ раннихъ невзгодъ, оскорбленій и уколовъ жизни, сурово встрѣтившихъ юнаго пришельца на ея пирѣ, изъ семьи грубой, невѣжественной и несчастной. Въ этомъ разсказѣ чувствуется вліяніе, разсказовъ Достоевскаго, съ его мягкимъ и любвеобильнымъ изображеніемъ жизни дѣтей, напримѣръ въ "Неточкѣ Незвановой". Родство душъ усиливается гнетомъ обстановки, и гармонія любви трогательнымъ аккордомъ пронизываетъ чувство зрителей жизни этихъ заброшенныхъ одичалыхъ людей.
   Въ другомъ разсказѣ изъ дѣтской жизни, "Валя" является единственнымъ героемъ повѣствованія. Личность его матери, брошенной любовникомъ или мужемъ, это остается невыясненнымъ, очерчено бѣгло, сначала какъ горюющей женщины, приходящей навѣстить своего ребенка, затѣмъ въ различныхъ нелестныхъ эпитетахъ дяди ребенка, "кумушки, вертихвостки", которая съ легкимъ сердцемъ подбросила мальчика людямъ богатымъ и полюбившимъ горячо Валю. И, наконецъ, изображена ея бѣдная убогая обстановка, куда она приводитъ своего сына, нелюбившаго и незнавшаго ее и силой судебнаго приговора оторваннаго отъ богатыхъ людей, гдѣ ему жилось привольно и легко. Сущность этого ра'зсказа въ изображеніи психическаго міра Вали,--въ томъ яркомъ описаніи душевной жизни ребенка, которая шла мирно и интересно среди волшебныхъ картинъ, навѣянныхъ чтеніемъ книгъ въ душѣ богатой внутренней жизнью, гордаго, серьезнаго и вдумчиваго маленькаго героя. Драма души, вызванная посѣщеніемъ матери, которая имѣетъ право вырвать ребенка изъ привычной и любимой имъ обстановки дѣтства, начертана мастерски съ глубокимъ психологическимъ воспроизведеніемъ мучительныхъ ожиданій Вали. "Эта странная женщина, съ лицомъ такимъ безжизненнымъ, словно изъ него выпили всю кровь, неизвѣстно откуда появившаяся и такъ же безслѣдно пропавшая, всколыхнула тихій домъ и наполнила его глухой тревогой. Изъ разговоровъ, воспитывавшихъ его людей, которые Валя слышалъ, лежа въ кроваткѣ ночью, онъ узналъ, что эта женщина съ голосомъ "колючимъ и острымъ" съ "присасывающими поцѣлуями", съ дѣланнымъ", какъ ему казалось, смѣхомъ и такая "непріятная и скучная" имѣла право взять его съ собою и унести въ какую-то черную страшную даль, гдѣ извиваются и дышатъ огнемъ злыя чудовища".
   Здѣсь проявляется то фатальное, что довлѣетъ надъ жизнью, чѣмъ авторъ запугиваетъ читателя, что омрачаетъ жизнь, являясь таинственнымъ,. мистическимъ элементомъ въ ней,-- ея мрачной тайной.
   Окружающіе стали смотрѣть на Валю такъ, "точно онъ сильно боленъ и долженъ скоро умереть". Съ тонкимъ пониманіемъ дѣтской души и художественнымъ умѣньемъ воспроизвести сочетаніе горькихъ чувствъ со сказочными страшными образами фантазіи раскрывается предъ читателемъ та таинственная бездна горя, которая представилась Валѣ силою непостижимаго рока.
   Злые, ужасные люди-чудовища съ сказочными таинственными атрибутами принимали образъ той женщины, которая приходила съ Валей. Это лучшая страница разсказа, излюбленный мотивъ автора. Душевный переломъ въ ребенкѣ подъ вліяніемъ внезапно возникшей жалости къ матери, къ ея горю, къ нищетѣ и слезамъ несчастной женщины явившись внезапно изъ нѣдръ сердца глубоко и сильно выразились въ заключительныхъ строкахъ повѣсти. "Не плачь, мама! Я буду очень любить тебя. Въ игрушки играть мнѣ не хочется, но я буду очень любить тебя. Хочешь, я прочту тебѣ о бѣдной русалочкѣ"?... Эти слова не по лѣтамъ серьезнаго, вдумчиваго Вали очень правдивы, очень искренни, но, къ сожалѣнію, авторъ слишкомъ рано окончилъ свой разсказъ, не выяснивъ подробно мотивовъ и послѣдствій внезапнаго душевнаго переворота юнаго своего героя. Этотъ разсказъ написанъ въ стилѣ разсказовъ Бретъ-Гарта изъ дѣтской жизни. Любовь къ внутреннему міру дѣтей, умѣнье заглянуть въ наивно прекрасныя думы юнаго сердца, подслушать ранніе проблески возникновенія сознательнаго отношенія къ жизни, составляютъ лучшія, черты этого трогательнаго разсказа. Художественная простота описанія и умѣнье сосредоточить вниманіе читателя исключительно на перенятіяхъ дѣтской трагедіи, не отвлекая вниманія событіями и характеристиками взрослыхъ дѣйствующихъ лицъ, составляютъ достоинства техники этого маленькаго, по сильнаго очерка.
   Къ разсказамъ изъ дѣтской жизни еще относится разсказъ съ заглавіемъ "Петька на дачѣ". Въ этой маленькой картинкѣ затронутъ вопросъ, часто разрабатываемый авторомъ.
   Внезапно или, напротивъ, медленно, подъ вліяніемъ случайныхъ, а иногда вытекая изъ обычныхъ. занятій, человѣка, у него возникаетъ какое-либо представленіе, иногда очень пошлое и низменное, иногда наивное и глупое, иногда смѣшное и нелѣпое,-- и вотъ всѣ помыслы человѣка, вся его жизнь представляется сплошнымъ ожиданіемъ этого лелѣяннаго имъ момента, осуществленія его тайной мечты, иногда поэтичной.
   У Антона Павловича Чехова есть разсказъ "Крыжовникъ", въ которомъ герой, человѣкъ съ планомъ, мечтаетъ имѣть свой садикъ, гдѣ будетъ рости любимая имъ ягода, и онъ всю жизнь свою живетъ, лелѣя эту мечту и находитъ мгновеніе счастья въ ту минуту, когда, сидя въ своемъ саду, онъ можетъ пить чай съ любимой ягодой, сорванной на его земелькѣ. Что то гоголевски-жалкое, смѣшное и немного-грустное въ подобныхъ брусничныхъ идеалахъ человѣка, божьяго подобья. Если Петька всѣ мечты концентрируетъ возлѣ одной мысли попасть на дачу, и жить на привольѣ, гдѣ онъ немного пожилъ и откуда его исторгла суровая жизнь, то это не можетъ еще производить такого угнетающаго чувства горькаго соболѣзнованія о человѣкѣ-червѣ и его ничтожествѣ. Но вотъ, если человѣкъ, одаренный всѣми возможностями жизни духовной и общественной, замкнулъ свое сердце и закрѣпилъ свои мысли на представленіи получить "большой шлемъ" въ игрѣ въ винтъ, то уже здѣсь представлено въ разсказѣ именно то опустошеніе души, которое граничитъ съ моральною смертью, и партнеры Андреевскаго винта не могутъ быть названы живыми людьми. Эти люди, не знающіе другъ о другѣ ничего, не интересующіеся ничѣмъ, кромѣ карточныхъ картонныхъ листковъ, не освѣдомленные ни относительно семейныхъ условій каждаго, ли даже относительно адреса, собираются чтобы убить время такъ, какъ жизнь убила ихъ внутренній духовный пульсъ осмысленнаго существованія, и вотъ среди этого опустошенія, какъ въ ретортѣ съ выкаченнымъ воздухомъ, происходитъ взрывъ, приносящій гибель одного изъ партнеровъ. Страхъ не получить прикупа, когда игрокъ вынужденъ въ первый разъ въ жизни назначить самую рискованную игру, смертельнымъ ударомъ сразилъ протянутую руку за прикупомъ, которой не суждено никогда больше двигаться, такъ какъ внезапный ударъ поразилъ жизнь того счастливца, котораго въ прикупѣ ожидалъ большой шлемъ. Другого партнера поражаетъ эта внезапная смерть. Но поражаетъ потому, лто онъ понялъ всѣмъ своимъ существомъ, что "никогда" не можетъ узнать покойникъ, "что въ прикупѣ былъ тузъ, и что на рукахъ у него былъ вѣрный большой шлемъ. Никогда!" Теперь онъ понялъ,-- "и то, что онъ ясно увидѣлъ, было до такой степени безсмысленно, ужасно и непоправимо. Никогда не узнаетъ!" И онъ "безпомощно заплакалъ отъ жалости къ тому, кто никогда не узнаетъ и отъ жалости къ себѣ, ко всѣмъ, такъ какъ тоже страшное и безсмысленно жестокое будетъ и съ нимъ и со всѣми. Онъ плакалъ"...
   Эта картина жизни можетъ быть названа сатирической, и въ ней сквозитъ тотъ юморъ, который можетъ быть названъ слезами сквозь горькій смѣхъ, такъ какъ больше нелѣпаго, глупаго, безсмысленнаго и уродливаго въ этой пародіи на истинную жизнь, чѣмъ печальнаго и горькаго. Можетъ быть нѣсколько односторонне выдвинуты черты этихъ героевъ зеленаго поля, но въ этой односторонности и заключается смыслъ разсказа. Это не психологическій очеркъ, и съ этой точки зрѣнія онъ даетъ и мало матеріалу для выводовъ и мало наблюденій сдѣлано авторомъ, и типы очерчены тускло и являются болѣе силуэтами, чѣмъ ясными и яркими образами. Всѣ онѣ одного ранга, понимая подъ этимъ словомъ общность въ пустотѣ жизненныхъ началъ и нищету духовныхъ запросовъ и низменность психологическаго уклада ихъ личностей. Это безличные герои вѣчныхъ буденъ, поглощающей прозы жизни въ ея мертвящей обыденности и безсодержательности. Въ нихъ нѣтъ даже того увлеченія, той страсти, которыми отличаются пушкинскіе герои въ его разсказѣ "Пиковая дама".
   Мало разсказано авторомъ о дѣйствующихъ лицахъ "Большого шлема", по много приходитъ само собою и о ихъ характерахъ и ихъ жизни въ голову читателя. Это люди навѣрное крайне апатичные, равнодушные къ жизни и ея интересамъ, ихъ не волнуютъ ни міровыя событія, ни произведенія искусства и поэзіи, они чужды жизни общественной, служба и растительное прозябаніе -- вотъ факторы, опредѣляющіе этихъ существователей, которыхъ такъ не любилъ Гоголь, называя ихъ "коптителями неба", людьми, на все смотрящими въ мірѣ "ковыряя пальцемъ въ носу". И это самые нормальные люди, это обитатели многочисленныхъ городовъ и мѣстечекъ, деревенскихъ усадьбъ и провинціальныхъ желѣзнодорожныхъ станцій и мѣстечекъ средняго класса русскаго общества. Это та среда, о которой любили говорить, что она засасываетъ молодыя силы и молодыя стремленія тѣхъ, кому судьба повелѣла вращаться въ ней. И вотъ эти жалкіе и пошлые герои буденъ, жизнь которыхъ можно опредѣлить словами чеховскаго Іоныча: "Старимся, полнѣемъ, опускаемся. День да ночь -- сутки прочь, жизнь проходитъ тускло, безъ впечатлѣній, безъ мыслей... Днемъ нажива, а вечеромъ клубъ, общество картежниковъ".
   И нотъ эти ходячіе мертвецы сопоставлены съ великимъ актомъ смерти. Авторъ разсказа хотѣлъ произвести опытъ; разсмотрѣть чрезъ призму воображенія какъ съ одной стороны умираютъ эти существа, а съ другой какъ воспринимается ими смерть со стороны. И автору, кажется удалось второе наблюденіе лучше перваго, и оно производитъ именно то трагикомическое впечатлѣніе, которое соотвѣтствуетъ юмору разсказа, между тѣмъ, какъ актъ самой смерти въ ея мгновенномъ ослѣпительномъ проявленіи заслонилъ тѣ подробности, которые выдвинуты, полно и прозрачно, въ лицѣ, познавшемъ тайну смерти, въ той узкой щели жизненныхъ представленій, чрезъ которыя видѣлся ему и многообразный и широкій Божій міръ.
   Весь разсказъ носитъ характеръ искусственнаго опыта, орудіемъ котораго является-анализъ одностороннихъ чертъ среды, лабораторій,--является -- художественное воображеніе автора, а методомъ -- концентрація однотонныхъ мотивовъ, внезапно разрѣшающихся бурнымъ аккордомъ,-- внезапною смертью одного изъ членовъ среды и описаніе впечатлѣнія событія на собратій по карточному столу, не связанныхъ ничѣмъ, кромѣ записей ремизовъ и игорныхъ взятокъ. Какъ всегда подобный опытъ отличается нѣкоторою искусственностью и.неполною естественностью. Едва ли такъ бываетъ въ жизни, хотя все это и можетъ приключиться при наличности искусственно созданныхъ условій.
   Таже тема, но уже не путемъ опыта, а путемъ наблюденія надъ реальною жизнью, разработана авторомъ въ разсказѣ " жили-бы ли**, который представляетъ собою какъ-бы отрывокъ изъ дневника, записаннаго въ стѣнахъ клиники подъ непосредственнымъ лицезрѣніемъ описываемыхъ событій, лицъ, обстановки и явленій жизни и смерти. И разсказъ этотъ поэтому отличается большею жизненностью, несомнѣнной и неоспоримой правдивостью и полной логичностью всѣхъ чертъ и характеристикъ. Типъ купца и типъ отца діакона какъ бы списаны съ натуры. Вся ихъ жизнь прошла какъ безпросвѣтная капитель; купецъ богатый и одинокій всю жизнь "много ѣлъ, много пилъ, много любилъ женщинъ", каждую недѣлю бывалъ въ банѣ и былъ самымъ тяжелымъ человѣкомъ на всѣ клиники. Жилъ онъ въ одиночествѣ среди массы алчныхъ родственниковъ, въ атмосферѣ лжи, ненависти и страха. "Все, что было въ немъ силы и жизни, все было растрачено и изжито безъ нужды, безъ пользы, безъ радости. Когда онъ былъ молодъ и волосы его кучерявились на головѣ, онъ воровалъ у хозяина; его ловили и жестоко безъ пощады били, и онъ ненавидѣлъ тѣхъ, кто его билъ. Въ среднихъ годахъ онъ душилъ своимъ капиталомъ маленькихъ людей и презиралъ тѣхъ, кто попадался въ его руки, а они платили ему жгучей ненавистью и страхомъ, Пришла старость, пришла болѣзнь -- и стали обкрадывать его самого, и онъ ловилъ неосторожныхъ и жестоко безъ пощады билъ ихъ... Такъ прошла вся его жизнь".
   Отецъ діаконъ, гордившійся своимъ саномъ, не отличался, ни образованностью, ни умомъ; но за то его ласковый, добродушный и веселый нравъ, его привѣтливое обращеніе съ больными и его разсказы о домѣ, о "яблонѣ бѣлый наливъ" -- характеризовали его, какъ существователя съ качествами болѣе привлекательными, чѣмъ у купца.
   И вотъ имъ авторъ разсказа противопоставилъ счастье любви въ жизнерадостной и полной осмысленности жизни молодого студента и навѣщавшей его дѣвушки. Сильныя страницы разсказа сосредоточены въ его концѣ, гдѣ повѣствуется о той жгучей злости, которая разгорѣлась у купца, когда онъ почувствовалъ приближеніе конца жизни послѣ лекціи, гдѣ выяснилось его безнадежное состояніе. Оно вызываетъ горькія чувства у отца діакона, когда купецъ внезапно открываетъ ему истинное положеніе вещей, т. е. близкую его смерть, о которой онъ случайно слышалъ отъ докторовъ. Потрясающую картину представляетъ полное присужденіе двухъ людей, знающихъ, что смерть приблизилась къ нимъ и плачущихъ о солнцѣ, о лучшемъ, что они знали въ жизни. Купецъ, "вспомнилъ тотъ потокъ горячаго свѣта, что днемъ вливался въ окно и золотилъ полъ, вспомнилъ, какъ свѣтило солнце въ Саратовской губерніи на Волгу, на лѣсъ, на пыльную порошинку въ полѣ,-- всплеснулъ руками и ударилъ ими себя въ грудь, и съ хриплымъ рыданіемъ упалъ лицомъ внизъ на подушку, бокъ-о-бокъ съ головой діакона. Такъ плакали они оба. Плакали о солнцѣ, котораго больше не увидятъ, о яблони "бѣлый наливъ", которая безъ нихъ дастъ свои плоды, о тьмѣ, которая охватитъ ихъ, о милой жизни и жестокой смерти". И вотъ этому умиранію противопоставлена жизнь полная любви, свѣта и надеждъ студента и дѣвушки. Жили-были, говоритъ авторъ объ отцѣ діаконѣ и богатомъ, одинокомъ купцѣ. И вся горечь разсказа сосредоточивается въ томъ, что ничего больше нельзя сказать объ этихъ герояхъ, представляющихъ собою тѣ массы, которыя и составляютъ главное населеніе городовъ и селъ.
   Близко примыкаетъ этотъ разсказъ къ разсказу "Большой шлемъ" -- въ этихъ разсказахъ проявляется тяжелое почти гоголевское настроеніе автора, который кажется такъ и хочетъ кончить разсказъ словами "скучно на этомъ свѣтѣ господа". Тутъ нѣтъ еще безпощаднаго саркастическаго изображенія жизни автора "Мертвыхъ душъ", здѣсь больше родства съ Гоголемъ въ періодъ его петербургскихъ повѣстей и повѣсти "Миргородъ". Авторъ находитъ возможнымъ забавлять читателя шутками своихъ персоналіей, онъ любитъ рисовать умиляющія чувства сцены, по сквозь эти улыбки чувствуется грусть и тяжелое наблюденіе надъ жизнью. За этими разсказами видно міросозерцаніе, требующее отъ жизни идеальныхъ порывовъ, духовныхъ запросовъ, жажды сильныхъ чувствъ, оригинальныхъ мыслей, а жизнь представляетъ другое зрѣлище, и невольно вспоминается вопросъ, мучительный Чеховскій вопросъ брата "Трехъ Сестеръ": "Отчего мы; едва начавши жить, становимся скучны, сѣры, неинтересны, лѣнивы, равнодушны, безполезны, несчастны?.. Только ѣдятъ, пьютъ, спятъ, потомъ умираютъ, родятся другіе и тоже ѣдятъ, пьютъ, спятъ... И неотразимо пошлое вліяніе гнететъ дѣтей, и искра Божья гаснетъ въ нихъ, и они становятся такими жалкими, похожими другъ на друга мертвецами, какъ и ихъ отцы и матери"...
   А что будетъ съ человѣкомъ массы, если его охватитъ вдругъ стремленіе быть не тѣмъ существователемъ, жизнь котораго имѣетъ кое-что человѣческое, но это кое-что надо усиленно и горячо доказывать, горе его надо воспроизводить, разыскавъ его, такъ же, какъ и радость, иначе слишкомъ жалки, негодны и не нужны никому ходячіе мертвецы? На этотъ вопросъ отвѣчаетъ "разсказъ о Сергѣѣ Петровичѣ". Для него было "закрыто все, что дѣлаетъ жизнь счастливою или горькою, но глубоко человѣческой. Религія и мораль, паука и искусство существовали не для него. Вмѣсто горячей и дѣятельной вѣры, той, что двигаетъ горами, онъ ощущалъ въ себѣ безобразный комокъ, въ которомъ привычка къ обязанности переплеталась съ дешевыми суевѣріями. Онъ не былъ настолько смѣлъ, чтобы отрицать Бога, ни настолько силенъ, чтобы вѣрить въ него; не было у него и нравственнаго чувства и связанныхъ съ нимъ иллюзій. Онъ не любилъ людей и немогъ испытывать того великаго блаженства, равнаго которому не создавала еще земля,-- работать для людей и умирать за нихъ". "По окончаніи университета, говорится въ этомъ разсказѣ, Сергѣй Петровичъ намѣревался поступить въ акцизное вѣдомство и, сколько онъ теперь ни думалъ, не могъ понять, какое добро создастъ онъ въ должности акцизнаго чиновника", и далѣе передъ глазами этого человѣка массы представляется вся ординарность его будущаго поприща, лишеннаго свѣта, истиннаго назначенія человѣка и истинныхъ благъ жизни. У Щедрина есть сказка подъ названіемъ "Баранъ-не помнящій", который вдругъ увидѣлъ сонъ. Онъ помнитъ, что во снѣ передъ нимъ проходили живые образы и даже цѣлыя картины, созерцаніе которыхъ приводило его въ восторженное состояніе... Его подавленное существо смутно чуетъ, что сердце его объято пламенемъ и не знаетъ, ради чего это пламя зажглось, онъ смутно сознаетъ, что міръ не оканчивается стѣнами хлѣва, что за этими стѣнами открываются свѣтлыя, радужныя перспективы и онъ не умѣетъ намѣтить даже признака этихъ перспективъ, онъ предчувствуетъ свѣтъ, просторъ, свободу и не можетъ дать отвѣта на вопросъ: что такое свѣтъ, просторъ, свобода. Въ тоже время онъ съ каждымъ "днемъ все больше и больше чахъ и хирѣлъ". Но вотъ однажды баранъ весь ушелъ въ созерцаніе передъ тускнѣющимъ его взоромъ, во-очію развернулась сладостная тайна его сновъ. Еще минута,-- и онъ дрогнулъ въ послѣдній разъ. За симъ логи сами собой подогнулись подъ нимъ, и онъ мертвый рухнулъ на землю".
   У несчастнаго Сергѣя Петровича такое прозрѣніе произошло подъ вліяніемъ двухъ факторовъ. Во первыхъ пониманія высоты его умнаго и талантливаго товарища Новикова и во-вторыхъ подъ вліяніемъ знакомства съ идеаломъ сверхчеловѣка, у Ничше. На вопросъ хозяина, почему барана не стало, конюхъ Никита отвѣтилъ, что знать онъ увидѣлъ во снѣ "вольнаго барана". Такимъ вольнымъ идеаломъ грёзъ для Сергѣя Петровича былъ сверхчеловѣкъ Ничше, а въ дѣйствительности его даровитый знакомый студентъ -- сожитель Новиковъ. Единственнымъ внѣшнимъ обстоятельствомъ, побудившимъ Сергѣя Петровича подвести итоги жизни, былъ отъѣздъ его друга и возможность издали еще глубже понять его глубокую натуру и свою ничтожность. Единственнымъ условіемъ для культивированія мысли о самоубійствѣ было заброшенность, одиночество, вѣрный спутникъ всякихъ мыслей, противныхъ жизни и ея правильнымъ проявленіямъ. Въ заброшенности, въ одиночествѣ развивается страсть и "Скупой рыцарь" и "Плюшкинъ" при условіи одиночества могли превратиться въ сосуды скупости, въ одиночествѣ развиваются преступные замыслы, и Раскольниковъ только при условіи одиночества могъ взлелѣять свой планъ убійства. Это условіе заброшенности, одиночества было колыбелью, въ которой вскормилась мысль о неизбѣжности и цѣлесообразности самоубійства въ измученномъ мозгу ординарнаго человѣка, не отличавшагося ни особенными дарованіями, ни особенною духовною энергіею. Разсказъ можетъ быть выигралъ бы, если бы указанъ былъ авторомъ тотъ фактическій, кромѣ отъѣзда Новикова, толчокъ, который заставилъ пустую чашу духовной безсодержательности погубить жизнь бездарнаго труженика. Но этотъ выигрышъ былъ бы фактическій, однако вызывалъ бы сомнѣніи въ ходѣ психическаго процесса, и поводъ такой могъ бы быть принятъ за причины, отчего разсказъ терялъ бы идею.
   Въ разсказѣ "Молчаніе" представлено горе родителей, потерявшихъ дочь, окончившую жизнь самоубійствомъ, причина котораго осталась неизвѣстной. Это -- простые и необразованные люди, которые не любили заглядывать за предѣлы обыденной жизни и углубляться въ ея тайны.
   Вѣра, ихъ дочь, уѣхала въ Петербургъ, учиться и вернулась молчаливая и изнывающая. Авторъ оставилъ безъ разрѣшенія вопросъ о причинѣ ея горя, вѣрнѣе всего онъ и себѣ не отдалъ отчета въ опредѣленіи несчастья, постигшаго его юную таинственную героиню, такъ какъ въ обратномъ случаѣ такъ или иначе это отразилось бы въ содержаніи повѣсти. Полюбила-ли безнадежно кого-либо Вѣра, или ока разочаровалась въ томъ умственномъ теченіи, которымъ она увлеклась или другое какое-либо разочарованіе омрачило ея юную душу, только горе ея жизни было столь велико, что она не могла пережить этого и бросилась подъ поѣздъ. Да едва ли и выигралъ бы разсказъ въ общности картины, если бы были авторомъ даны подробности душевной драмы мрачной героини. Здѣсь взглядъ повѣствователя проникаетъ вглубь жизненныхъ явленій и указываетъ на тѣ тайны жизни, которыя остаются нераскрытыми, окутанными тѣмъ молчаніемъ, которое краснорѣчивѣе словъ, и которое составляетъ столь же обширную сферу въ жизни семейной и общественной, какъ безсознательное въ жизни психической каждой личности. Ярко обрисованъ типъ священника грубаго, нелюдимаго, нелюбимаго прихожанами за суровость обращенія и безчувственность, мать представлена въ повѣсти женщиной безотвѣтной, робкой и подчиненной волѣ деспота мужа. Эти характеристики выясняютъ причину упорства молчанія Вѣры и создаютъ ту тяжелую обстановку деспотическаго начала жизни, которая способствуетъ молчанію. Въ этой повѣсти элементъ общій стоитъ на ряду съ разсказомъ, и тѣ мѣста, гдѣ авторъ говоритъ объ упорствѣ молчанія, имѣютъ символистическій интересъ безъ отношенія къ ходу разсказа.
   Въ разсказѣ "У окна" представлено горе оставшагося одинокимъ человѣка изъ опасенія отдаться любви и раскающагося въ своей боязливой разсудочности, Вся жизнь его проходитъ въ созерцаніи чужой жизни только и въ этомъ символизмъ образа.
   Къ реально-бытовымъ разсказамъ принадлежитъ разсказъ озаглавленный "Въ туманную даль". Здѣсь повѣствуется о студентѣ, который послѣ ссоры съ отцомъ изъ-за участія въ студенческой исторіи, ссоры, въ которой отецъ ударилъ сына, вдругъ изчезъ, и вотъ пріѣздъ его въ отчій домъ и составляетъ завязку разсказа. Сынъ осуждаетъ все въ домѣ родителей, съ отвращеніемъ дотрогивается до каждой вещи въ домѣ и, не смотря на уговоры и данное имъ обѣщаніе остаться, уходитъ изъ дому, гдѣ онъ, повидимому, осуждаетъ жизнь и способы накопленія богатствъ вспыльчиваго хотя и добраго но нечестнаго отца.
   Этотъ разсказъ можетъ быть сопоставленъ съ разсказомъ Щедрина "Больное мѣсто", гдѣ сынъ не переноситъ нечестной жизни отца и уходитъ съ жизненнаго поприща.
   Разсказъ "Иностранецъ" повѣствуетъ о студенческомъ кружкѣ и рисуетъ нѣсколько типовъ студентовъ. Если не считать этотъ разсказъ тенденціознымъ съ патріотическою идеею о любви къ родинѣ, какъ спасительномъ принципѣ, то этотъ разсказъ можетъ быть названъ психологическимъ, и интересъ его сосредоточенъ. на анализѣ человѣка, съузившаго свой душевный міръ на одномъ желаніи уѣхать навсегда заграницу, не желавшаго никогда вникать въ интересы товарищей, обособившагося въ ихъ кружкѣ, не любимаго за это ими. Внезапно въ немъ происходитъ духовный переворотъ, который былъ вызванъ пѣснею серба о родинѣ. Эта пѣснь потрясла сердце иностранца, такъ прозваннаго въ насмѣшку товарищами за нелюбовь къ всему русскому. Отдѣльныя мѣста этого разсказа интересны по тѣмъ психологическимъ наблюденіямъ, которые какъ бы мимоходомъ то тамъ, то здѣсь разсѣяны въ повѣсти.
   Студенческая пѣсня "покойной ночи всѣмъ уставшимъ". среди грубой и дикой сутолоки, вызванной слишкомъ грубой ссорой студентовъ и дикой экстроординарной выходкой одного изъ нихъ, производитъ умиротворяющее впечатлѣніе, навѣваемое и на читателя. Заключительная сцена, въ которой описаны мученія "Иностранца", не имѣвшаго той доли счастья, которое даетъ сербу его любовь къ родинѣ, и безсилье вызвать въ себѣ это чувство и сознаніе своей вины передъ нею, составляютъ заключительный аккордъ, въ которомъ звучитъ упрекъ человѣку, слишкомъ съузившему свою духовную жизнь, въ надеждѣ вознаградить себя жизнью внѣ родины. Здѣсь слышится упрекъ и эгоистическому складу всей жизни "Иностранца", сухости его сердца и духовной тупости, вызванной отчасти искусственно подъ вліяніемъ созданнаго имъ представленія о преимуществѣ жизни внѣ Россіи.
   Разборъ реально-бытовыхъ разсказовъ Леонида Андреева приводитъ къ выводу, что главный интересъ повѣствователя сосредоточенъ на изображеніи внутренней, душевной жизни отдѣльнаго человѣка или дѣтей, причемъ автора особенно сильно увлекаютъ таинственныя загадки жизни и разсмотрѣніе такихъ ея сторонъ, которыя имѣютъ интересъ за предѣлами разсказываемаго событія являясь символистическими. Поэтому его разсказы представляютъ такіе общіе случаи, которые захватываютъ очень значительное количество фактовъ, далеко выходящее за предѣлы рамокъ разсказа и его образы являются символами жизни и ея тайнъ.
   Больше всего его интересуетъ вопросъ смерти. Какъ умираютъ люди? Этотъ вопросъ сильнѣе всего видимо волнуетъ повѣствователя, вообще любящаго таинственное, загадочное, мистическое.
   

II.

"Мистификація жизни",-- какъ основная черта въ символическихъ разсказахъ Леонида Андреева, въ его разсказахъ о человѣкѣ-звѣрѣ и въ разсказахъ психопатологическихъ.

   Въ реально-бытовыхъ разсказовъ Леонида Андреева выясняется одна сторона его творчества, именно та сторона, въ которой авторъ идетъ по стопамъ великихъ предшественниковъ, создавая художественное воспроизведеніе дѣйствительности и именно изъ жизни дѣтей (въ разсказахъ "Валя" и "Ангелочекъ") или иногда изъ народной жизни ("Баргамотъ и Гараська"), чаще изъ жизни рутинныхъ обывателей, героевъ будничной, безцвѣтной и безсмысленной капители, о которыхъ можно только сказать, что они "жили-были", что они люди-черви съ идеаломъ не выше того, чтобы получить большой шлемъ, а если въ эту среду ходячихъ мертвецовъ попадаетъ молодая, прекрасная жизнь то, она или удаляется въ "темную даль" или погружается въ "молчаніе", чувствуя, что ее не поймутъ и предпочитаетъ умереть безмолвно, чѣмъ жить. Изрѣдка въ этихъ разсказахъ выясняется особенное состояніе, когда "существователь", герой нашего времени, ординарный человѣкъ вдругъ прозрѣваетъ, и чрезъ это прозрѣніе охватывается такой жгучей тоской и такимъ безпросвѣтнымъ отчаяніемъ, что подобно "Сергѣю Петровичу" не видеть выхода изъ своего жалкаго состоянія "коптителя неба", и мелькнувшая зарница освѣтившая міръ, безъ внѣшнихъ поводовъ превращается въ молнію, которая электрическимъ ударомъ сражаетъ юную, но гнилую въ основѣ жизнь героя безвременья. Мрачно и тяжело на душѣ отъ чтенія этихъ страницъ разсказовъ и, если иллюзія появляется на на горизонтѣ, то она таетъ, какъ восковой "ангелочекъ" отъ лучей свѣтильника, котораго не выноситъ сумеречная и тусклая современная жизнь. Иногда же чудовищная сила внезапно разрушаетъ благополучіе жизни.
   Смерть, этотъ величайшій актъ болѣе всего захватываетъ интересъ повѣствователя, который всюду разыскиваетъ таинственное, мистическое, тамъ, гдѣ для. обычнаго взгляда все просто и ясно, тамъ именно вдругъ неожиданно и невредвидѣнно проявляется то таинственное, что содержитъ въ себѣ ужасное, то есть смѣшеніе привлекательнаго и пугающаго, что влечетъ и отталкиваетъ; поэтому реально-бытовые разсказы наводятъ на читателя подчасъ ужасъ, подчасъ скорбь, но чаще всего раздумье надъ загадочно-таинственными силами распоряжающими жизнью и смертью, и нерѣдко они вызываютъ непонятную грусть и изумленіе. Внимательный,-- разкрытый широко взоръ автора, какъ будто застылъ съ изумленнымъ недоумѣніемъ надъ вопросомъ, что же такое жизнь, что же такое смерть, гдѣ же осуществленіе тайныхъ запросовъ человѣческаго, мятежнаго духа, и гдѣ же то явленіе, на которомъ можно хоть на мгновенье отдохнуть душой. Этого явленія нѣтъ, и онъ продолжаетъ свои поиски, безъ надежды, повидимому, найти разрѣшеніе на мучительные вопросы жизни, разыскиваетъ въ явленіяхъ другого рода и другимъ путемъ.
   Но чѣмъ дальше, тѣмъ больше тайнъ и загадокъ, а ихъ надо разрѣшить и, если мыслитель разрѣшаетъ ихъ отвлеченными силлогизмами, то художникъ всегда, образами и картинами.
   Нельзя ли сгруппировать эти таинственныя и мучительныя явленія, жизни, суммировать ихъ, обобщить и въ образѣ символа разрѣшить сразу цѣлую группу явленій, собравъ ихъ въ одну, можетъ быть и неясную, но во всякомъ случаѣ обобщающую картину? Въ этомъ вопросѣ источникъ происхожденія чисто-символическихъ разсказовъ автора. Читателя они въ большинствѣ случаевъ не удовлетворяютъ, они кажутся ему чаще всего непонятными, иногда недоступными, иногда же почти нелѣпыми. Но авторъ находитъ въ нихъ воплощеніе, своихъ мучительныхъ думъ о жизни, о ея тайнахъ, о ея горѣ, о ея загадкахъ; и вотъ процессъ созиданія обобщающихъ символическихъ образовъ, все усиливается, и вотъ изъ подъ пера мастера реально-бытового изображенія жизни возникаютъ картины, надъ которыми должно стоять не заглавіе, а разъясняющій рисунокъ, подъ которыми требуется не изображеніе даты, когда возникъ разсказъ, а длинный комментарій и общаго и частностей, такъ какъ иначе невозможно бываетъ растолковать даже основную мысль, а не только отдѣльныя частности причудливаго очерка.
   Но писателю оказывается нѣтъ дѣла до публики. Онъ пишетъ, потому что не можетъ не писать, а на вопросъ, зачѣмъ онъ такъ пишетъ? Онъ можетъ отвѣтить словами Пушкина, зачѣмъ прекрасная Дездемона любитъ чернаго и безобразнаго арапа, какъ свѣтлый мѣсяцъ, любитъ черную ночь, зачѣмъ вѣтеръ шумитъ и гудитъ не на взморьѣ а нерѣдко забирается въ тѣснины и ущелья. Зачѣмъ?!
   Но если духовный процессъ разысканія отвѣтовъ на мучительные запросы духа въ такой ультра-символической формѣ удовлетворяетъ автора, то онъ не можетъ подчасъ удовлетворить читателя. И если правъ авторъ въ своей свободѣ творчества, то правъ и читатель требуя яснаго, понятнаго и доступнаго.
   Изъ символическихъ разсказовъ Леониду Андрееву болѣе всего удался разсказъ "Смѣхъ". У Виктора Гюго есть романъ "L'homme qui rit." -- "Человѣкъ, который смѣется." Несчастный, заброшенный людьми найденышъ имѣетъ ужасную особенность. На лицѣ у него всегда присутствуетъ улыбка, и чѣмъ больше онъ волнуется, тѣмъ болѣе его лицо отражаетъ смѣхъ, а: когда его сердце потрясено скорбями и муками, то лицо его смѣется ужаснымъ смѣхомъ, который тѣмъ сильнѣе, чѣмъ мучительнѣе страданіе этого человѣка съ прирожденной улыбкой.
   Въ чисто-символическомъ разсказѣ Леонида Андреева съ заглавіемъ "Смѣхъ" изображенъ молодой человѣкъ, который съ группою своихъ товарищей отправился на костюмированный вечеръ къ знакомымъ, а предварительно они зашли купитъ маски, и герой разсказа купилъ такую маску, которая изображаетъ смѣшную физіономію съ отверстіями для глазъ и рта. Чѣмъ сильнѣе выраженіе въ глазахъ, хотя бы это выраженіе было преисполнено тоски и страданій, тѣмъ безобразнѣе и комичнѣе выглядываетъ обезображенная смѣшнымъ рисункомъ маска, и усиленіе комизма впечатлѣніе пропорціонально силѣ чувствъ, отражающихся во взорѣ см обладателя. Во время танцевъ и разговоровъ эта смѣшная маска вызываетъ неподдѣльный хохотъ. А когда въ искренней бесѣдѣ съ любимой дѣвушкой, герой разсказа хочетъ излить свои чувства и серьезно повѣствуетъ о мукахъ души, то въ отвѣтъ ему слышится веселый, раскатистый, беззаботный смѣхъ безсознательно и поневолѣ жестокой его собесѣдницы; она терзаетъ его сердце, которое разрывается на части отъ проявленій ея веселья, а чѣмъ болѣе мучается онъ, тѣмъ комичнѣе его лицо, и тѣмъ сильнѣе осмѣиваютъ святыню его сердца, его завѣтныя чувства и "свитое святыхъ" его души, словомъ.онъ является въ трагическомъ положеніи, въ зависимости нтъ комизма формы, которая неразлучна съ нимъ, такъ сказать приросла къ нему.
   Развѣ не чувствуетъ читатель правды изображенія? Развѣ всякій горячо любящій, пламенно изливающій свои чувства, предъ не раздѣляющей его любви, женщиной не становится часто посмѣшищемъ для нея? Развѣ умный "Альцестъ" въ пьесѣ Мольера "Мизантропъ" не былъ смѣшонъ для бездушной кокетки Селимены?! Чѣмъ пламеннѣе становится его горячая, безкорыстная, чистая любовь, тѣмъ веселѣе было Селименѣ. А пьеса эта была художественнымъ воплощеніемъ жизни самого Мольера, который въ зрѣлыхъ годахъ женился на своей молоденькой воспитанницѣ Армандѣ Бежаръ, которая смѣялась надъ его сѣдинами въ кругу веселыхъ и безпечныхъ Донъ-Жуановъ, которыхъ могъ казнить Пакеленъ-Мольеръ только въ своей пьесѣ съ обобщающимъ заглавіемъ "Донъ-Жуанъ".
   Эта обобщающая формула разсказа очень широка; по неопредѣленность ея формы создаетъ для нея такую расплывчатость, что очеркъ превращается въ нѣчто слишкомъ безформенное.
   Нерѣдко у Леонида Андреева проскальзываетъ эта черта, нерѣдко и на его лицѣ виденъ какъ бы слѣдъ маски съ комическимъ выраженіемъ, и нерѣдко именно тамъ, гдѣ онъ долженъ вызвать ужасъ и потрясти сердце. Напримѣръ, въ разсказѣ "Въ туманѣ" авторъ говоритъ о женщинѣ, которая въ мучительной агоніи умираетъ, пронзенная ножомъ гимназиста. Онъ разсказываетъ о томъ, какъ "въ нагой животъ женщины Павелъ Рыбаковъ впѣхивалъ ножъ" и при этомъ сравниваетъ судороги и-корчи женщины съ паяцемъ, котораго дергаютъ за нитку, и паяцъ двигаетъ конечностями, какъ будто на . пружинахъ. Трагизмъ положенія нарушается комизмомъ формы выраженій, и невольно чудится, что у автора мелькаетъ иногда кое-что общее съ героемъ его разсказа "Смѣхъ".
   Въ этой особенности заключается причина того, что Леониду Андрееву особенно удаются трагикомическія развязки разсказовъ, какъ, напримѣръ, въ "Большомъ Шлемѣ".
   Мистификація жизни, изслѣдованіе ея тайнъ и окутываніе мистическимъ туманомъ жизненныхъ явленій проявляется и въ другихъ разсказахъ той же группы.
   Ультра-символическій разсказъ "Стѣна" отличается еще большею неопредѣленностью и безформенностью. Можно видѣть здѣсь символъ тѣхъ общественныхъ преградъ, которыя встрѣчаются на пути общественнаго дѣятеля, можно видѣть здѣсь символъ тѣхъ неодолимыхъ препонъ, которыя встрѣчаетъ пытливая мысль изслѣдователя тайнъ бытія, природы, человѣка и міра. Въ первомъ случаѣ здѣсь символизируются, напримѣръ, муки несчастнаго, всюду преслѣдуемаго, выходца изъ толпы Фигаро-Бомарше, во второмъ -- муки мысли у Фауста или, можетъ быть, муки воли у Манфреда, но все это такъ неопредѣленно, такъ общно и расплывчато, что, если даже возможно объяснить общій смыслъ разсказа, то объясненія деталей, напримѣръ, зачумленныхъ людей, тщетно силящихся проникнуть чрезъ стѣну и испытывающихъ непомѣрныя чудовищныя мученія, не поддаются безспорному толкованію и вызываютъ упрекъ въ несоотвѣтствіи формы съ содержаніемъ.
   Тотъ же упрекъ возможенъ и ври толкованіи разсказа съ названіемъ "Набатъ", гдѣ рисуется ужасъ пожара. Если для пониманія его необходимы комментаріи, то они, во-первыхъ, могутъ быть разнорѣчивы, во-вторыхъ, расхолаживаютъ впечатлѣніе, а въ-третьихъ, самая необходимость въ нихъ не есть ли доказательство несовершенства разсказовъ, если не по замыслу, то по выполненію его.
   Ультра-символическій разсказъ "Ложь" находится въ близкомъ соотвѣтствіи съ содержаніемъ разсказа съ психопатологическимъ оттѣнкомъ подъ обобщающимъ заглавіемъ "Мысль". Нѣтъ границы между Ложью и Истиной, говоритъ символическій очеркъ "Ложь".
   Тщетныя попытки путемъ анализа разрѣшить мучительные вопросы приводятъ. преступника Керженцева къ идеѣ, что два противорѣчащія положенія могутъ одновременно существовать, быть обоснованы, и каждое изъ противорѣчивыхъ сужденій вытекаетъ изъ другихъ сужденій, покоится на нихъ, и нельзя не признать и то и другое -- истиною, несмотря на то, что оба сужденія одно отрицаетъ другое. Въ разсказѣ мысль", какъ будто подрывающемъ вѣру въ то, что составляетъ основу всякой духовной культуры, вѣру въ силу мысли, изображенъ несчастный и умный человѣкъ. Это по замыслу въ своемъ родѣ "Горе отъ ума". Можетъ быть Чацкій, если бы онъ былъ болѣе слабъ по своей духовной организаціи, пришелъ къ тому состоянію, когда человѣкъ извѣрился послѣ милліона терзаній" въ силѣ ума вообще, въ его пригодности и цѣлесообразности, но если бы это и случилось, идея комедій "Горе отъ ума" отъ этого не утратила бы своего основного общественнаго и художественнаго значенія и не говорила бы противъ силы и значенія ума.
   Такъ же какъ не слѣдовало бы, основываясь на заглавіи, толковать идею комедіи Грибоѣдова но названію пьесы, такъ и разсказъ "Мысль" нельзя разъяснять, какъ подрывающій вѣру въ силу мысли. Здѣсь брошена перчатка въ общество и ея представителей, и центральное мѣсто разсказа въ описаніи ужина и того презрѣнія къ обществу, которое опредѣляетъ основное настроеніе у Керженцева, по главное, это -- анализъ его отношеній къ супругѣ его пріятеля и вмѣстѣ съ тѣмъ къ жертвѣ этого преступленія.
   Керженцевъ головой выше окружающаго его общества. Онъ гораздо умнѣе своего товарища, супруга котораго признаетъ его умъ и любитъ бесѣды съ нимъ. Мало того, она предпочитаетъ его общество обществу своего мужа, который только благодаря красотѣ взялъ перевѣсъ надъ Керженцевымъ. Душою ея и въ особенности умомъ обладалъ до преступленія Керженцевъ, а всѣмъ остальнымъ -- его товарищъ, котораго онъ за это и убилъ. Керженцевъ -- мученикъ, онъ невыносимо страдаетъ и сознаетъ, что общество въ лицѣ своихъ представителей, а особенно, и это главное, въ лицѣ супруги его товарища надругалось надъ нимъ, создавъ его несчастіе, и онъ мститъ обществу, мститъ любимой женщинѣ за ея несправедливое предпочтеніе и, жалѣя товарища, хочетъ насладиться впечатлѣніемъ, произведеннымъ убійствомъ на его жену. Для этого онъ заговариваетъ объ убійствѣ съ нею ранѣе совершенія убійства. Онъ хочетъ остаться невиновнымъ, имитируетъ сумасшествіе путемъ искусственныхъ припадковъ, которые онъ долго изучалъ по книгамъ. Это вполнѣ нормальный человѣкъ вначалѣ разсказа, и признаки ненормальности появляются только послѣ совершенія убійства, что выражается въ его ненормальныхъ выходкахъ и нелѣпыхъ словахъ, напечатанныхъ въ разсказѣ курсивымъ шрифтомъ, эти ненормальности умножаются къ концу разсказа. Онъ дегене ратъ по наслѣдственности, и это показано авторомъ съ научною обоснованностью въ фактахъ дурной наслѣдственности и въ безобразныхъ поступкахъ въ его дѣтствѣ, поступкахъ съ оттѣнкомъ карамазовщины. Едва ли, однако, авторъ считаетъ его сумасшедшимъ, очевидно, онъ самъ не знаетъ, какъ отвѣтить на этотъ вопросъ. Если бы авторъ зналъ это, то зналъ бы и читатель, потому что это сказалось бы въ разсказѣ, даже противъ воли автора -- безсознательно.
   Сумасшествіе имѣетъ смыслъ въ художественномъ произведеніи, если оно отражаетъ жизнь въ этомъ состояніи болѣе рельефно, чѣмъ въ здоровомъ и, поэтому, только такія произведенія, какъ "Записки сумасшедшаго" или "Двойникъ" Достоевскаго имѣютъ цѣну, такъ какъ въ нихъ сумасшествіе является только концентрирующимъ зеркаломъ жизненныхъ представленій и идей ихъ героевъ.
   И если психопатологическая критика вправѣ разсматривать эти типы, то больше они принадлежатъ все-таки критикѣ литературной, чѣмъ психопатологической. Элементы психопатологическіе можно найти и въ разсказахъ"Бездна" и "Въ туманѣ", заслужившихъ столько бурныхъ упрековъ и столько странныхъ похвалъ автору ихъ. Но и здѣсь психопатологическіе элементы находятся на второмъ планѣ, а на первый планъ выступаетъ мистификація жизни.
   Здѣсь изображенъ порокъ, захватывающая, фатальная его сила воздѣйствія на слабыя натуры и притягивающая сила обрыва, надъ которымъ стоитъ наблюдатель, въ который у него является безумное желаніе броситься, низвергнуться и, если у него слабая воля и нѣтъ самообладанія, то онъ неминуемо долженъ это сдѣлать. Мистическая стихійность порыва,-- вотъ основа этихъ разсказовъ.
   Въ поэзіи всѣхъ народовъ встрѣчаются стихотворенія о наядахъ, завлекающихъ то рыбаковъ, то рыцарей на дно рѣки, моря или океана, и прозрачная, эфирная, сказочная и фантастическая оболочка этихъ поэтическихъ перловъ у Гёте, у Лермонтова и другихъ поэтовъ заслоняетъ ихъ основной смыслъ, который заключается въ фатальной силѣ влеченія, силѣ, которой человѣкъ не можетъ воспрепятствовать, и которая влечетъ его на вѣрную гибель. Но тамъ -- дивная, свѣтлая поэзія, здѣсь -- грязная, мрачная проза. Тамъ -- неопредѣленное, полусказочное влеченіе, здѣсь -- грязный и преступный порывъ. Тамъ -- волшебная, фантастическая обстановка, опоэтизированная лунною ночью, плескомъ гулко шумящихъ волнъ съ пѣнистою влагой, здѣсь -- или обыкновенный дачный пейзажъ или даже грязная каморка въ грязной квартиркѣ. Тамъ -- мягкое, обаятельное погруженіе въ волны несчастнаго, прекраснаго юноши, здѣсь -- циничныя подробности, нарушающія всю художественную поэтичность повѣствованія. Вотъ въ этомъ главная разница, и этотъ поэтическій ореолъ сглаживаетъ у поэтовъ то существо. дѣла, которое является общимъ какъ въ поэзіи, такъ и въ прозѣ. Грязь повседневной жизни заслонила волшебныя грёзы поэтической мечты. Но фатальная сила неудержимаго влеченія присутствуетъ и въ чудной поэзіи и въ "презрительной" прозѣ и составляютъ остовъ повѣствованія.
   Прекрасный юноша, размышляющій со своею прелестною юною спутницей о міровыхъ вопросахъ бытія, о безконечности, о тайнахъ жизни и о жестокой смерти, внезапно превращается въ человѣка-звѣря подъ заразительнымъ и губительнымъ вліяніемъ порока изверговъ. Онъ не можетъ не возмутить всѣхъ читателей, отвращая ихъ отъ порока, который притягиваетъ къ паденію мистическою силою пропасти -- "Бездны". Это ужасное, но ужасное состоитъ изъ пугающаго и притягивающаго.
   Культурные и богатые жители большихъ городовъ въ обычное время считаютъ себя, по причинѣ богатства, гарантированными отъ заразы, міазмовъ и антигигіеническихъ условій бѣдности, нищеты и зловоній, считаютъ себя отдѣленными отъ людей, живущихъ на днѣ и подъ дномъ городовъ и пригородовъ, а въ моменты эпидемическихъ заболѣваній внезапно они познаютъ всю ту горькую, но справедливую силу неразрывной связи, которая существуетъ между богатымъ и бѣднѣйшимъ населеніемъ, когда зараза начинаетъ ютиться во всѣхъ слояхъ общества, потому что въ моменты эпидемій она переходитъ на всѣхъ и охватываетъ всѣ слои общества со дна до верху. Подобно этому порокъ, достигая своего крайняго проявленія, заражаетъ собою самыя чистыя, но слабыя сердца и возбуждаетъ тѣ звѣрскіе инстинкты, которые дремлютъ или спятъ въ каждомъ зрѣломъ человѣкѣ. И вотъ человѣкъ становится звѣремъ. Внезапно отъ высшихъ полетовъ мысли онъ переходитъ къ грубымъ влеченіямъ инстинктовъ и отъ поэзія яснаго и возвышеннаго настроенія сразу въ низменную сферу, гдѣ царятъ насиліе, безуміе и развратъ,
   Особенно хорошо выполненъ разсказъ "Бездна" въ художественномъ отношеніи.
   Художественная сторона "Бездны" обнаруживается въ обрисовкѣ сходства человѣка съ центавромъ. Человѣкъ наполовину высшее существо, наполовину звѣрь, который, отдавшись возвышеннымъ мыслямъ, пробуждается отъ забвенья топотомъ своихъ копытъ. Одни, какъ Бурже и Золя, считаютъ это пробужденіемъ въ человѣкѣ дикаго начала, другіе, какъ Стриндбергъ и Толстой, результатомъ цивилизаціи, слѣдуя взглядамъ на природу человѣка Руссо.
   Художественная сторона "Бездны" обнаруживается въ томъ, что авторъ постепенно низводитъ героевъ разсказа. отъ философскихъ размышленій къ низменнымъ чувствованіямъ, отъ поэтическихъ высотъ ясныхъ настроеній подъ вліяніемъ яркой природы, освященной солнцемъ, къ сумеречнымъ ощущеніямъ, гдѣ громче уже слышенъ голосъ низшей стороны человѣческой натуры. Лучшее мѣсто въ разсказѣ, когда авторъ обрисовываетъ тревожное настроеніе, напоминающее состояніе природы передъ грозой: становится темно, птицы безпокойно снуютъ изъ стороны въ сторону, вѣтеръ подымаетъ столбы пыли, чрезъ которые ничего нельзя видѣть, а домашнія животныя безпокойно мечутся и издаютъ зловѣщіе звуки,-- вотъ подобно этому предвѣщающему грозу состоянію превосходно въ художественномъ отношеніи обрисовано авторомъ мучительно-тревожное, выжидательное настроеніе, и оно настораживаетъ читателя, заставляя его почувствовать что-то недоброе, роковое и неизбѣжно-трагическое, и это "что-то" невыразимымъ гнетомъ ложится на впечатлительную воспріимчивость, заставляя воспринимать послѣдующее уже подготовленнымъ путемъ. Въ этомъ переходѣ настроенія и въ этой экспозиціи -- психологическая заслуга разсказа, мистифицирующаго жизнь.
   Это картина мистическаго торжества порока, но не обѣляющая порокъ, а только слишкомъ горько смотрящая на то, что люди настолько слабы, что они не въ состояніи удержаться отъ его тлетворнаго стихійнаго вліянія въ исключительные моменты. Бѣжать мстителемъ долженъ былъ бы герой повѣсти за извергами, и надругавшимися надъ несчастною жертвой, а не становиться еще большимъ, чѣмъ они извергомъ, особенно въ виду духовной близости и культурнаго его развитія. Можетъ быть въ этомъ въ моральномъ отношеніи слабая сторона разсказа, но вѣдь герой разсказа не сильный и не твердый человѣкъ, а такой, въ которомъ внезапно пробудившійся человѣкъ-звѣрь преодолѣваетъ надъ духовнымъ существомъ истиннаго "человѣка", имя котораго звучитъ такъ гордо, по выраженію Горькаго. Хорошо ли замалчивать, окутывать неизвѣстностью тайны вулканическихъ силъ, существующихъ въ человѣческой природѣ, игнорировать для точнаго воспроизведенія, оставлять въ сторонѣ совершенно психо-физіологическія отношенія между пулами, "окружать ихъ туманомъ, разжигающимъ любопытство и разстраивающимъ воображеніе?" "Смѣшно запирать съ шумомъ одну дверь въ залу, куда входъ запрещенъ, и оставить открытыми цѣлыхъ девяносто девять другихъ дверей." "Искусство, какъ говоритъ Людвигъ Фульда, какъ зеркало жизни, безъ сомнѣнія, вторгается въ такія области, которыя въ общежитіи считаются скрытыми отъ глазъ юношества."
   Разсказъ "Въ туманѣ" подходитъ къ вопросу инымъ путемъ. Здѣсь представленъ несчастный юноша, который не былъ въ состояніи одолѣть низшихъ инстинктовъ и который несмотря на возможность поэтическихъ настроеній и по причинѣ разочарованія на пути свѣтлаго стремленія -- погибъ. Это чистое стремленіе къ чистой любви было разрушено тѣмъ обстоятельствомъ, что онъ случайно узналъ, что любимая имъ дѣвушка -- Катя Реймеръ -- любитъ другого,-- и вотъ первый шагъ къ паденію Павла Рыбакова.
   Сюжетъ разсказа избранъ авторомъ грязный и нехудожественный но существу: зараза и слѣдствіе этой заразы. Въ туманѣ, души этотъ юноша чувствуетъ страшное одиночество, мрачную заброшенность, и авторомъ разобраны тѣ отношенія къ близкимъ людямъ; которые не могутъ не только вывести его изъ "тумана", но даже косвеннымъ образомъ эти люди содѣйствуютъ его паденію. "Падающаго толкни", говоритъ Заратустра у Ничше, но съ другимъ смысломъ. Всѣ близкіе для Павла Рыбакова люди исполняютъ съ прямымъ смысломъ это изреченіе. Сильнѣе всего его исполняетъ отецъ. Разговоръ отца съ сыномъ представляетъ сходство съ такимъ же разговоромъ въ пьесѣ Гауптмана "Михаилъ Крамеръ", принимая во вниманіе разницу характеровъ дѣйствующихъ лицъ и ихъ положеній. Общая черта заключается въ той преградѣ, которая существуетъ между душой отца и сына, которые не могутъ понять другъ друга. Безсознательное вліяніе пьесы Гауптмана на разсказъ Л. Андреева -- несомнѣнно. Отецъ холодными разсужденіями, не вникая въ смыслъ душевнаго состоянія. сына, толкаетъ его указаніемъ на статистику заразы и указаніемъ на послѣдствія ея, толкаетъ въ пропасть собственнаго сына.
   Левъ Толстой въ одномъ изъ своихъ писемъ говоритъ слѣдующее; "Я дѣлаю различіе между добрымъ и любовнымъ. Доброе чувство это то, которое влечетъ человѣка къ человѣку; оно можетъ быть и эгоистичнымъ и неразумнымъ, а любовное -- это такое, которое переноситъ сознаніе въ другого человѣка; это чувство весьма самоотверженно и разумно... Указанія другими отклоненій отъ единаго истиннаго пути, ошибокъ и грѣховъ должны быть освѣщены любовью; не любовью ласки, нѣжныхъ словъ, а любовью проникновенія въ чужую душу, въ положеніе другого. Любовь-это стремленіе человѣка расширить свое сознаніе, включивъ въ него сознаніе другого. Пускай будутъ самыя грубыя, называемыя людьми "жестокими", выраженія, пускай будетъ насмѣшка, презрѣніе, но только чтобы была проницательность любви. А то положеніе вродѣ того, что человѣкъ завязъ по поясъ въ болото, а ему съ добротой совѣтуютъ разуться и бѣжитъ скорѣй или разсказываютъ какъ другой человѣкъ прошелъ стороной болота, т.-е. нѣчто такое, что даже не имѣетъ никакого отношенія къ его положенію. Любимъ мы тогда, когда входимъ въ душу другого и чувствуемъ за него и знаемъ такъ же, какъ и тотъ знаетъ, что ему дорого, что больно, чѣмъ онъ страдаетъ, чему радуется, въ чемъ его сила и его слабость".
   Вотъ этой-то истинной любви и не было у холоднаго и разсудительнаго отца Павла Рыбакова, не было и у Михаила Крамера къ сыну Арнольду Крамеру, и, поэтому, они не спасли своихъ дѣтей, а первый даже страшными цифрами статистики подтолкнулъ падающаго..
   Однако, не отношеніе между отцами и дѣтьми занимали автора, но они только служили для мотивировки мрачнаго и круглаго одиночества, въ которомъ обрѣтается юный герой разсказа.
   Главный упрекъ, возводимый на Л. Андреева,-- въ развращеніи юношества.
   Этотъ разсказъ дѣйствительно не "для всѣхъ", но послѣдняя сцена настолько отвратительна, что не можетъ возбудить тяготѣнія и любви къ пороку.
   Гюи-де Мопассанъ, который считается писателемъ, заслуживающимъ хвалебныхъ предисловій съ моральной стороны, своими разсказами можетъ дѣйствовать въ томъ смыслѣ, что будетъ вызывать представленіе о радостяхъ любви, рисуя блаженство, которое не полно только потому, что оставляетъ человѣка въ вѣчномъ духовномъ одиночествѣ, во которое онъ рисуетъ въ первый періодъ его творчества во всѣхъ почти новеллахъ въ стилѣ Боккачіо. Гюи-де-Мопассанъ можетъ привлечь къ пороку, обрисованному нерѣдко въ обольстительной и обаятельной формѣ, тѣмъ болѣе, что не всегда тамъ представлены послѣдствія порока. Въ разсказѣ "Въ туманѣ" эти послѣдствія настолько ужасны, что могутъ только отвратить отъ порока.
   Этотъ разсказъ можетъ заслужить упрекъ только въ совсѣмъ другомъ отношеніи. Въ этомъ повѣствованіи Павелъ Рыбаковъ поставленъ на нѣкоторый пьедесталъ. Онъ несчастенъ, онъ искалъ чистой любви, но не встрѣтилъ сочувствія, его не лщ^ятъ въ истинномъ смыслѣ слова ни разсудительный и черствый отецъ, ни легкомысленная, болтливая и пустая мать, ни нѣжная и обидчивая сестра, словомъ, ни одинъ человѣкъ въ мірѣ. Онъ одинокъ въ полномъ смыслѣ, онъ одинокъ при позорной и несчастной болѣзни и чувствуетъ свою заброшенность, зачумленность среди людей.
   "У всякаго человѣка, говоритъ Мармеладовъ въ "Преступленіи и Наказаніи" у Достоевскаго, должно быть мѣсто, куда онъ могъ бы пойти." У Павла Рыбакова этого мѣста не было. Мало того, онъ -- отверженный и зачумленный, а въ будущемъ ему грозятъ тѣ ужасы, которые ему напророчилъ отецъ. Что ему дѣлать?!! Раскольниковъ и большинство преступниковъ, какъ это доказывается у французскихъ криминалистовъ, ищутъ соболѣзнованія и облегченія души у отверженныхъ женщинъ. То же случилось и съ зачумленнымъ и одинокимъ Павломъ Рыбаковымъ.
   Всѣ послѣднія сцены отличаются чрезмѣрнымъ натурализмомъ пріемовъ разсказа; это производитъ. мѣстами авти-художественное впечатлѣніе.
   Юноша Павелъ Рыбаковъ отуманенъ печалью и тоской, мысли его грязны, онъ не любитъ себя, своей радости и своего горя. Въ немъ умеръ хорошій и умный человѣкъ при переходѣ отъ отрочества къ юности, какъ онъ умеръ въ Нехлюдовѣ въ "Воскресеньѣ" Толстого. И Павелъ Рыбаковъ, и Нехлюдовъ минутами сожалѣли этого умершаго человѣка. Его окружалъ городъ, кишащій женщинами усталыми, раскрашенными, съ холодными и наглыми глазами, которыя разъѣдаютъ сердце, какъ черви въ разложившемся мясѣ. Тайный и печаль ный смыслъ любовнаго влеченія опозорилъ и Рыбакова и Нехлюдова; какая-то страшная сила захватила ихъ въ свои желѣзныя руки и ослѣпленнаго, измѣнившагося, непохожаго на самого себя бросила въ насильственныя объятія; одного -- къ несчастной Катюшѣ Масловой, другого -- въ грязныя объятія грязныхъ женщинъ, и въ этотъ. періодъ нѣтъ для нихъ ни истинной радости, ни чистаго и свѣтлаго покоя. Эти образы были и въ рисункахъ, которые рисовалъ Павелъ Рыбаковъ, и въ одинокихъ мысляхъ и сновидѣніяхъ. И онъ мучился болью, чуждою всему этому чистому и хорошему дому.
   Это состояніе переживаетъ почти всякій юноша, и многіе проходятъ этотъ періодъ безъ осложненій. Но Нехлюдовъ былъ поставленъ въ исключительныя барскія условія по отношенію къ Катюшѣ, а Павелъ Рыбаковъ по отношенію къ неудачной любви къ Катѣ Реймеръ" любви чистой, красивой и печальной, о которой Она не знала и которую никогда не могла раздѣлить. Онъ чувствовалъ всю глубину горя и одиночества, онъ былъ чужой всѣмъ людямъ и посторонній для жизни, которая-со всею красотою, пѣснями и радостями проходила мимо него. И онъ хотѣлъ произвести чудо и превратить продажную женщину въ чистую, прекрасную и достойную великой любви, жаждою которой сгорало его сердце. А надруганной продажной женщинѣ было обидно, что ею пользуются, какъ суррогатомъ другой порядочной и любимой дѣвушки, и въ ней возникла ненависть, скопленная годами позорной, безпутной жизни, и достаточно было раздражительной брани Рыбакова, чтобы въ ней поднялись звѣрскіе инстинкты, которые произвели неожиданную и дикую сцену. Ударъ Павла по щекѣ вызвалъ борьбу, которая закончилась преступленіемъ, и два трупа въ безобразныхъ позахъ явились результатомъ катастрофы, въ которой нѣтъ обвиняемыхъ, а только двѣ жертвы.
   Грязный сюжетъ изложенъ съ чистыми намѣреніями и вызываетъ отвращеніе отъ порока. Павелъ
   Рыбаковъ -- слабый человѣкъ, въ которомъ просыпается звѣрь при обстоятельствахъ, когда люди болѣе сильнаго характера остаются возвышенными. Онъ поставленъ авторомъ на нѣкоторый пьедесталъ, возведенъ въ герои, и это моральный недостатокъ разсказа, тѣмъ болѣе, что возбудить сочувствіе къ герою автору не вполнѣ удалось, и впечатлѣніе получается скорѣе отвращающее читателя отъ Павла Рыбакова, а также и еще болѣе и отъ окружающаго его общества, которому въ разсказѣ брошенъ заслуженный упрекъ. Въ туманѣ души происходитъ послѣдняя сцена, и нѣтъ просвѣта для озвѣринившихся и утратившихъ человѣческое подобіе отщепенцевъ самодовольнаго общества. "Бездна" поглотила ихъ! Ожесточеніе женщины вызвано годами порочной жизни и, надругательствами надъ нею многихъ людей; ожесточеніе Павла Рыбакова вызвано порочностью и заболѣваніемъ въ соотвѣтствіи съ условіями одиночества, безвыходности, отверженности и особаго психическаго состоянія, которое подогрѣто больными представленіями, усиленными доводами отца.

-----

   Леонидъ Андреевъ въ своихъ разсказахъ является попреимуществу символистомъ. Даже въ реально-бытовыхъ разсказахъ его взглядъ переходитъ за предѣлы разсказываемаго событія и перебрасываетъ сѣть такую общую и тонкую, которая вмѣщаетъ очень многія явленія жизни. Поэтому та группа его разсказовъ, которая можетъ быть озаглавлена реально-бытовыми, называется такъ лишь по преобладающему элементу, но и эти разсказы имѣютъ символическій оттѣнокъ.
   Авторъ, разсказывая про молчаніе Вѣры, говоритъ о томъ, что молчанія вообще не существуетъ, что молчаніе можетъ быть только на кладбищѣ, гдѣ все мертво, а въ живой дѣйствительности нѣтъ безмолвія, а слышатся тысячи рѣчей, милліоны стоновъ и раскаты неслышнаго смѣха, но все это объято молчаніемъ, окутывающимъ жизнь, и часто это молчаніе насильственно.
   Въ "Ангелочкѣ" скрывается символъ иллюзіи, къ которому рвется душа, и эта иллюзія таетъ, какъ воскъ, во время безмятежнаго сна людей. Они замѣтятъ это только лишь послѣ своего пробужденія, когда покой ихъ нарушится.
   Въ послѣднемъ очеркѣ "Весеннія обѣщанія" разсказывается о бѣдномъ кузнецѣ, объ его тяжелой, грубой и нудной жизни; но все это составляетъ реально-бытовую сторону разсказа, а за нею скрывается символическое значеніе того звона въ колокола, въ который переливаются муки наболѣвшей души человѣка грубаго, порочнаго, несчастнаго, но живого и страдающаго. И этотъ звонъ гласитъ міру объ его скорбяхъ, онъ поетъ и плачетъ, ликуетъ, и смѣется, и весь православный людъ слышитъ это безпробудное веселье и чувствуетъ эти слезы души, обманутой жизнью, ликующей отъ весеннихъ обѣщаній. Это -- все символизмъ здоровый, это тотъ символизмъ, который встрѣчается у лучшихъ западныхъ авторовъ. Символизмъ Ибсена и Гауптмана тѣмъ прекрасенъ, что онъ при реальномъ толкованіи пьесъ остается въ сторонѣ, не заслоняетъ ихъ смысла; но помимо реальнаго смысла послѣднія пьесы Ибсена заключаютъ въ себѣ обобщающій символъ, который разрѣшаетъ много вопросовъ въ одномъ образѣ, какъ отражаются многочисленныя и разноцвѣтныя тучки въ гладкой зеркальной поверхности озера; поверхность эта остается все одна и та же, а въ нее входятъ, многія-и разнообразныя очертанія и краски.
   Этому здоровому символизму принадлежитъ будущее, это то теченіе, которое смѣнило реализмъ такъ, какъ разсудочный и холодный псевдоклассицизмъ былъ вытеснѣнъ приторнымъ и подогрѣтымъ сентиментализмомъ, какъ туманный, воздушный романтизмъ, возникшій рядомъ съ сентиментализмомъ, смѣнился правдивымъ реализмомъ, который не можетъ вѣчно существовать, потому что жизнь есть измѣненіе, и поэзія и литература живетъ смѣнами литературныхъ теченій. Но вотъ, когда являются крайности этого символизма, которымъ заслуженно даютъ наименованіе "декаданса", и который представляетъ отпаденіе отъ законовъ поэзіи и искусства, полное нарушеніе основныхъ законовъ словесности и подчасъ здраваго смысла, то, какъ отъ пшеницы плевелы, надо отдѣлить эти элементы, какъ мусоръ, засоряющій правильное теченіе прозы и поэзіи. Вѣдь тогда по зеркальной поверхности литературы появляется муть, сквозь которую ничего не можетъ разглядѣть человѣческій глазъ, и одни только любители разгадывать литературныя шарады занимаются празднымъ дѣломъ, опредѣляя смыслъ и видя отраженіе человѣческаго духа и его жизни въ мутныхъ пятнахъ безъ контура и рисунка, а только съ одними мазками на подобіе тины, которая вслѣдствіе мусора заволакиваетъ рѣку или озеро.
   Въ послѣднихъ разсказахъ особенно сильно выступаетъ оригинальная черта-мистификація жизни. Она отчасти проявляется и въ разсказахъ первой группы, напримѣръ "Валя", "Въ темную даль", "Молчаніе", гдѣ авторъ говоритъ о темныхъ, мистическихъ силахъ, таинственныхъ, какъ ночь, злыхъ, какъ вѣдьма и могучихъ, какъ колдунъ. Эти чудовищныя силы внезапно вторгаются въ жизнь и внезапно нарушаютъ правильность ея теченія.
   Къ элементу мистификаціи жизни иногда присоединяется элементъ психопатологическій. Тогда символизмъ, разсказовъ принимаетъ оттѣнокъ мистификаціи жизни или съ психопатологическимъ смысломъ, какъ, напримѣръ, въ разсказѣ "Мысль" или въ мистическихъ изображеніяхъ человѣка-звѣря въ разсказахъ "Бездна" и "Въ туманѣ". Порокъ изображенъ авторомъ съ оттѣнкомъ неумолимой силы фатальнаго влеченія, при условіи, что герой его возведенъ на пьедесталъ.
   Но на многихъ эти разсказы производятъ обратное впечатлѣніе имморальнаго смысла, а авторъ мало заботился о томъ и только изображалъ жизнь такъ, какъ она представлялась его встревоженнымъ глазамъ. Онъ любитъ тайное, загадочное; на ясное и простое онъ накидываетъ вуаль таинственности и облекаетъ жизнь въ мистическую ткань своего мрачнаго творчества. Все это сообщаетъ оригинальный колоритъ его. изображеніямъ и дѣйствуетъ пугающимъ образомъ на читателя, который видитъ; какъ испуганный тайнами жизни авторъ, какъ ребенокъ послѣ страшныхъ разсказовъ няни, прячется за ея фартукъ и оттуда шопотомъ съ таинственными знаками передаетъ братишкѣ и сестренкѣ о необычайныхъ звѣряхъ -- чудовищахъ, о людоѣдахъ съ острыми иглами и о странѣ мучительныхъ чудесъ и страшныхъ грезъ. Тогда авторъ напоминаетъ Валю въ его разсказѣ, онъ ждетъ таинственной женщины, которая вырветъ его изъ обычнаго положенія и ввергнетъ въ пучину зла и насилія и это составляетъ зерно его трагическаго повѣствованія.
   Въ этомъ тайна успѣха и тайна нападокъ на молодого автора, много испытавшаго въ жизни, боящагося ее и боящагося небытія и пугающаго роковыми тайнами жизни и роковыми тайнами гроба своихъ многочисленныхъ читателей.
   Которое изъ трехъ теченій возьметъ перевѣсъ въ дальнѣйшемъ дѣятельности Л. Андреева? Преобладаніе ли реально-бытовыхъ изображеній повседневной жизни съ соблюденіемъ основныхъ требованій словесности у ея классическихъ представителей прошлаго, или лживый путь мутнаго и безпорядочнаго символизма, близкаго къ декадентству или мистификація жизни въ областяхъ психопатологической и въ области экзотической, мрачной эротики въ разсказахъ о чело вѣкѣ-звѣрѣ??..
   Анализъ произведеній Андреева свидѣтельствуетъ о томъ, что на болѣе правильномъ пути онъ стоитъ въ первомъ случаѣ, но тутъ онъ менѣе оригиналенъ. Второй путь самый извилистый. Третій наиболѣе оригинальный, но и болѣе опасный, ввиду тѣхъ соблазновъ, которыми онъ увлекаетъ какъ автора, такъ и читателя. Какъ Иванъ Царевичъ передъ тремя дорогами на распутьѣ передъ столбомъ съ тремя надписями, стоитъ этотъ современный оригинальный наблюдатель жизни, то бурно порицаемый, то заглушаемый восторгами общества. Но не выберетъ ли онъ, какъ Иванъ Царевичъ въ русской сказкѣ, путь самый опасный и самый трудный. Во всякомъ случаѣ онъ останется символистомъ по формѣ и реалистомъ по содержанію, и основная черта мистификація жизни присуща ему.
   Тотъ стиль, въ которомъ обрисованы "Бездна" и "Въ туманѣ", болѣе всего подходятъ къ стилю, свойственному южнымъ литературамъ французской и итальянской, а сѣверныя суровыя литературы -- норвежская и русская -- чуждаются чувственности и ея литературнаго воспроизведенія. Поэтому-то многіе вопросы такъ коробитъ русскихъ читателей. Мистификація жизни, составляющая основной пафосъ произведеній Леонида Андреева, можетъ выразиться болѣе цѣломудренною кистью художника и отъ этого выиграетъ эстетическая сторона его произведеній и сохранятся тѣ литературныя традиціи, которыя господствовали и будутъ господствовать въ русской и норвежской литературѣ. Поэтому если послѣдній наиболѣе трудный и опасный путь будетъ выбранъ Л. Андреевымъ, то можно пожелать, чтобы онъ избѣгалъ Сциллы и Харибды, не ставилъ на пьедесталъ героевъ порока и не прибѣгалъ къ натуралистическимъ пріемамъ творчества, а сталъ бы чуждъ мрачнаго эротическаго фатализма, т.-е. освободился бы отъ главныхъ недостатковъ его творчества.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru