Золя Эмиль
Выставка картин в Париже

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Une exposition de tableaux à Paris [Le Salon de 1875])
    Парижские письма. III.

Парижские письма
III*.
Выставка картин в Париже

   * -- Смотри "Вестник Европы" март, 441 стр.; май, 432 стр.
   
   Годовая выставка картин в Париже открылась 1-го мая во дворце Промышленности, в Елисейских Полях. Такие выставки впервые появились во Франции при Людовике XIV и сначала повторялись в неопределенные и отдаленные сроки, лет через семь, восемь, и лишь весьма недавно художникам дана возможность ежегодно выставлять свои произведения. Мера эта превосходная. Конечно, выставка зачастую превращается в настоящий базар, но выгоды ее так велики для всех, что не приходится сожалеть о происходящей толкотне.
   Число выставляемых произведений все растет. Этот год она достигла громадной цифры 3,862! Излишне говорить о громадных преимуществах, извлекаемых художниками из знакомства публики с их картинами. Они входят в непосредственное сношение с публикою. Каждую весну они имеют возможность заявить или напомнить ей о своем существовании, блеснуть своей оригинальностью, доказать сделанные ими успехи и поддерживать постоянную связь со своими почитателями. Чтобы яснее выставить пользу ежегодных выставок, стоит только вспомнить о книгах, например, о романах, для которых ничего подобного не существует и не может существовать. Живописец с талантом делается известным с первой же выставленной им картины. Писателю, напротив того, приходится иногда в течение долгих лет добиваться такой же известности. Я вовсе не намерен поднимать здесь спорного вопроса о характере выставок: одни желали бы, чтобы доступ на них был вполне свободен, без всякой предварительной оценки произведений, доставляемых на выставку, чтобы они были доступны для всех производителей без исключения; другие хотели бы, чтобы картины допускались в ограниченном числе, одни лишь мастерские произведения. Я довольствуюсь тем, что замечу, что демократическая волна все растет, и выставки превращаются в настоящий рынок живописи. Двери раскрываются почти перед всяким товаром. На выставке встречаешь хорошие и плохие, и совсем никуда негодные картины. Вопрос о школах один возбуждает взыскательность критики. Прибавлю еще, что такое положение дел является роковым последствием художнической анархии. После распадения академических типов, после победы романтизма и реализма, остается только допустить целиком все современные попытки. Что до меня касается, то это. нисколько не огорчает меня, и я даже доволен таким порядком дел, потому что это дает мне возможность созерцать современную эпоху во всей ее полноте. Время утонченных ценителей прошло безвозвратно; теперь наступил черед беспощадных аналитиков, желающих все видеть, все знать.
   Что касается выгоды, извлекаемой публикой из этих выставок, на которых скучиваются произведения всякого рода, то она тоже очень велика. По мере того, как выставки выходят из тесного круга нашей академии художеств, толпа прибывает в их залах. В былое время лишь немногие любопытные проникали в них. Теперь туда стремится целое население. По воскресеньям, когда вход бывает даровой, посетителей насчитывают до тридцати тысяч. В другие дни бывает от восьми до десяти тысяч. И это длится в продолжение шести недель. Можно считать, что за все время открытия выставки на ней перебывает до четырехсот тысяч человек. Конечно, в этом числе многие возвращаются по нескольку раз, но толпа любопытных тем не менее велика. Толпа эта самая смешанная: я видел и буржуа, и работников, и даже крестьян. Сюда приходит настоящая толпа: невежды, зеваки, прохожие, заходящие с тем, чтобы убить время. Это входит в привычку: люди, наименее интересующиеся живописью, каждый год посещают выставку, потому что были на ней в прошлом году и потому, что рассчитывают встретить на ней знакомых. Посещение выставки вошло в программу парижской жизни, как скачки и парады. Разумеется, я не скажу, чтобы эта толпа приносила с собой какое-нибудь артистическое чувство, толковое суждение о выставленных произведениях. Лавочницы в шелковых платьях, работники в камзолах и круглых шляпах, смотрят отчасти на картины, висящие на стенах, как дети, рассматривающие картинки в книге. Их интересует только содержание картин, разнообразие сцен, представленных на них, но, конечно, не качество самой живописи, и они даже не подозревают об артистическом таланте. Но тем не менее выставка способствует медленному воспитанию толпы. Нельзя расхаживать среди прекрасных вещей, не унося в душе изящного впечатления. Ум научается мыслить и рассуждать. Вот почему эта ежегодная прогулка на выставке кажется мне крайне полезной для публики, и более полезной, чем многие другие прогулки.
   Какая давка бывает 1-го мая, в день открытия выставки! С десяти часов кареты подъезжают одна за другой. Елисейские Поля в этот ранний час, озарённые ярким солнцем, наполняются длинной вереницей торопливых пешеходов. У дверей дворца Промышленности две вертящиеся рогатки без устали работают, с шумом крыльев ветряной мельницы, подгоняемых сильным ветром. Всходишь по монументальной лестнице, проникаешь в залы, уже полные посетителей, и там начинаешь мигать глазами, ослепленный видом нескольких сотен картин, на которых переливаются все цвета радуги. Трудно передать словами то ощущение одурения, какое вначале испытываешь. В глазах пестрит и рябит. Все картины привлекают внимание, и ни одну не разглядишь порядком. Надо придти в себя, надо привыкнуть к этим красным, желтым, голубым пятнам, которые мечутся в глаза, куда ни повернешь голову. Тогда мало-помалу получаешь возможность сосредоточить внимание на одной какой-нибудь картине. Осмотр начинается. Предстоит изучить двадцать-пять больших картин, то есть. несколько километров живописи, если приставить картины одну к другой. Тяжкий труд! В течение семи-восьми часов приходится проталкиваться в толпе, все прибывающей, протискиваться с большими усилиями к картинам, вытягивать шею, и задыхаться от пыли, жары и духоты! Самые мужественные люди отказываются от попытки осмотреть все за раз. В первый день довольствуются беглым осмотром всей выставки. Из зала несется глухой гул, производимый сдержанным топотом нескольких тысяч ног и напоминающий прибой волн, ударяющихся без перерыва о берег.
   И совсем тем, несмотря на страшную усталость, какую ощущаешь, день открытия выставки имеет в себе много привлекательного. Он представляет интерес новинки, за что в Париже готовы платить очень дорого. В этот день решается участь выставленных произведений. Мода хватается за картины, производящие сенсацию. Образуются группы вокруг различных картин; дамы испускают тихие восклицания, мужчины толкаются, поднимают эстетические споры. Вечером, во всем Париже толкуют о десяти или двенадцати картинах, перед которыми особенно много толпилось народу. Внизу, в центральном саду, под громадным стеклянным сводом, среди зеленых кустарников отведено место неподвижному миру статуй. Мужчины сходят туда выкурить сигару и поглядеть на обнаженные тела богинь. Усталые дамы усаживаются на скамейках и глядят на проходящих. В буфете выпивается большое количество пива. Порою, как в нынешнем году, разражается ливень, как раз в минуту выхода. Тогда поднимается страшная суматоха. Нет возможности достать карету. Дамы волочат по грязи свои шлейфы. Девять или десять тысяч человек толпятся у дверей выхода, с отчаянием глядя, как льет дождь. Наконец, показывается луч солнца, и обрадованная толпа расходится, и шлепает по Елисейским Полям, где еще текут потоки грязи.
   Я был не раз на выставке и знаю теперь все картины, даже и те, что прячутся по углам. Как бы то ни было, но я не намереваюсь послать вам подробного отчета, который мог бы представлять интерес каталога -- не более. Я лучше попытаюсь нарисовать картину теперешнего состояния нашей французской школы, и сделать в общих чертах оценку артистического момента, переживаемого нами. Выставка дает мне только примеры для подтверждения того, что я выскажу. Те несколько картин, о которых я упомяну, картин самых значительных или самых характеристичных, будут служить для меня лишь доводами для подкрепления тех мнений, которые я выскажу в настоящей статье.

II.

   Все великие живописцы нашего времени сошли в могилу. Вот уже несколько лет, как искусство понесло невознаградимую утрату в Энгре и Делакруа. Они до сих пор оплакиваются, потому что их некем заменить. Курбе, имевший непростительную глупость скомпрометировать себя в восстании, куда ему вовсе незачем было соваться, все равно, как бы не существует; он живет где-то в Швейцарии. Вот уже три года, как он не дал ничего нового. Теодор Руссо, Милле, Коро, корифеи пейзажа, один за другим сошли в могилу. И несколько лет наша новейшая школа как бы опустела. В настоящее время остаются одни ученики.
   Тем не менее французская живопись процветает. Если гений и отсутствует в настоящую минуту, за то у нас есть материал, из которого создается гений: искусство техники, доведенное до совершенства, изумительная ловкость и способность подражания, превосходящие все, что доселе мы видели в этом роде. И вот почему, -- если только национальная гордость не ослепляет меня, -- французская школа остается первой школой в мире. Не потому, повторяю, чтобы она могла выставить какое-нибудь великое имя, какого-нибудь выдающегося из ряда вон художника, но потому, что она отличается изумительной прелестью, разнообразием, изяществом. Я пойду даже далее: традиционное, условное, декоративное всех школ только усиливают ее славу. У нас есть в настоящую минуту Рубенсы, Веронезы, Веласкецы, внуки знаменитых гениев, которые, не обладая оригинальностью, тем не менее отмечают наши выставки весьма любопытными индивидуальными чертами; Франция, в деле живописи, готовится побороть все остальные нации орудием, которое заимствует у их прежних великих живописцев.
   Одним из самых резких черт артистического момента, переживаемого нами, является полная анархия тенденций. Со смертью учителей ученики тотчас же учредили республику. Романтическое движение потрясло академию; реалистическое окончательно ее низвергло. Теперь академия утратила всякую силу. Она не исчезла с лица земли, она упорно живет своей обособленной жизнью, прибавляя лишнюю фальшивую ноту ко всем другим, стремящимся заглушить друг друга. Представьте себе самую ужасную какофонию, оркестр, где каждый инструмент желал бы играть соло в ином тоне. Прежде всего нужно добиться, чтобы публика нас услышала, а потому дуют изо всей мочи, рискуя испортить самый инструмент. Чтобы сильнее подзадорить любопытство, стараются придать своим произведениям оригинальность, которой на деле нет, ищут аффектов, стремятся воскресить прошлое или отдаются какой-нибудь специальности, бьющей в нос. Каждый сам по себе -- вот девиз. Нет больше диктаторов в искусстве; в нем царят тысячи трибунов, старающихся увлечь толпу своими произведениями. И вот каким образом наша современная школа -- я говорю школа, потому что не нахожу иного слова -- превратилась в Вавилонское столпотворение, где каждый художник желает говорить на своем собственном языке и затмить других.
   Сознаюсь, что это зрелище меня живо интересует. Мы стоим лицом к лицу с неистощимой производительностью, с усилиями, не лишенными, по моему мнению, величия. Жаркая битва между всеми этими талантами, мечтающими о диктатуре--это современный труд в поисках за истиной. Конечно, я сожалею об отсутствующем гении, но утешаюсь немного, видя с какою страстью наши живописцы стараются возвыситься до гения. Не сегодня, завтра кто-нибудь из них дойдет до него смелым скачком. Нация, где производство так обильно и так разнообразно, не может быть истощенной. Затем надо вспомнить, что ум человеческий переживает кризис, что старые формулы рухнули, что идеал меняется, и это объясняет растерянность наших художников, их лихорадочное искание нового истолкования природы, которого они еще не добились вполне. В нынешнем столетии позитивный метод перевернул вверх дном науку, политику, историю, роман. Живопись в свою очередь унесена неудержимым потоком. Наши живописцы произвели свою революцию.
   Итак, в ожидании гениев будущего, нам приходится знакомиться с любопытной толпой искусных и остроумных художников. Ни в какую эпоху живописцы не были многочисленнее во Франции; я говорю о живописцах, известных публике и картины которых имеют хорошую цену на рынке. Никогда также картины не продавались дороже. Нынешней зимой самые маленькие картины достигали сумасшедших цен. Прибавьте в этому, что многие из наших художников работают для вывоза; ежегодно значительное число картин отправляется в Америку и в другие страны. Я знаю живописцев, которых самые незначительные наброски посылаются в Англию. Их произведения входят в разряд того, что называется "l'article de Paris". Мы снабжаем мир картинами, подобно тому, как наводняем его нашими модами и нашими безделушками. Поэтому понятна причина того неутомимого производства, о котором я говорил. Великое искусство тут ровно не причём. Существует спрос, который надо удовлетворить. Живописцы становятся ремесленниками высшего разряда, заканчивающими отделку комнат, начатую обойщиками. У немногих людей имеются картинные галереи; но нет ни одного достаточного буржуа, у которого не было бы нескольких красивых рам в салоне, с какими-нибудь картинами для наполнения этих рам. Вот это-то увлечение, эта любовь больших и малых детей к раскрашенным картинам объясняет постоянное увеличение числа ежегодно выставляемых произведений, их дюжинность, их разнообразие, путаницу сюжетов и направлений.
   Упомяну еще, для пояснения нашего современного искусства, о литературных претензиях, внесенных романтизмом в живопись. В былое время, в школах возрождения, довольствовались мастерским изображением нагого тела. Сюжеты, крайне ограниченные в числе, служили лишь предлогом для широкой и мощной кисти. Скажу даже, что идея была враждебна делу, что живописцы больше рисовали, нежели мыслили. Мы все это переменили. Наши живописцы захотели писать страницы из эпопеи или из романа. Сюжет сделался главной заботой. Великие мастера, Эжен Делакруа, например, еще умели, благодаря своему гению, удерживаться в материальном мире красивых красок и красивого рисунка. Но энтузиасты, Ари Шеффер и многие другие, утонули в какой-то квинтэссенции, которая прямо привела их к отрицанию самой живописи.
   Оттуда если мы перейдем к мелким живописцам жанра, то попадем в мир анекдота, куплета, игривых историй, которые передаются шепотом. Подумаешь, что перелистываешь иллюстрированный журнал. Литература всем завладела: я говорю о литературе низшего разряда, о литературе "faits divers", об анекдотической литературе. Живописцы превратились в рассказчиков, старающихся заинтересовать вас выдумками репортеров в погоне за новостями.
   Одной прогулки по выставке достаточно, чтобы убедиться в том, что искусство держится в буржуазных рамках: куда ни взглянешь, везде видишь картины, размеры которых рассчитаны на наши небольшие, современные комнаты. Портреты и пейзажи преобладают, потому что сбыть их легче. Затем идут маленькие картинки жанра, которые в громадном количестве идут за границу. Что касается живописи исторической и религиозной, то она поддерживается лишь заказами правительства и традициями нашей École des Beaux-Arts. Вообще, если наши художники не рисуют очень маленьких картин, рассчитанных на продажу, то рисуют картины громадных размеров, бьющие на то, чтобы повергнуть зрителя в изумление. И надо видеть публику среди этих бесчисленных картин. Она, к несчастию, поощряет злосчастные усилия художников, какими они желают пленить ее. Она толпится перед нарядными куклами, чувствительными или комическими сценами, сумасбродными выходками, бьющими на эффект. Правда, стиль не играет никакой роли в ее восхищении. Ее пленяет только посредственность. Нет ничего поучительнее, как слушать рассуждения, критику или похвалы этого большого ребенка -- публики, сердящейся, когда ей подносят оригинальные произведения и приходящей в восторг от дюжинных вещей, к которым глаза ее привыкли. Воспитание толпы будет медленное; минутами даже отчаиваешься в нем. Хуже всего то, что между живописцами и публикой существует как бы артистическая деморализация, ответственность за которую неизвестно кому следует приписать. Живописцы ли приучают публику к балаганной живописи и портят ей вкус, или же публика требует картин низшего разбора, этой массы посредственных произведений? Задача остается неразрешенной. Я думаю, однако, что искусство всесильно. Когда появляется гений, он покоряет себе умы и воспитывает целое поколение.
   Приходится ждать и довольствоваться в настоящую минуту изумительной производительностью, о которой я упоминал. Повторяю: несмотря на всю посредственность произведений, появляющихся на наших выставках, зрелище такой громадной производительности не без значения. Следует отвести место спеху и усталости в этом стремительном производстве. Франция имеет мастерскую живописи. Средний уровень очень высок. Что касается великих живописцев, талантов, они появятся в свое время. В нынешнем столетии у нас же были Делакруа, Энгр и Курбэ, не говоря уже о творцах современного пейзажа: Коро, Милле и Теодора Руссо. Уже и этих имен достаточно; не во всяком столетии найдешь собрание таких разнородных и характерных талантов. Но я надеюсь, что наш век еще не истощился и что в последнее его двадцатипятилетие наступит полный рассвет, окончательное торжество реалистской школы, которой в настоящую минуту мы слышим еще младенческий лепет. То, что Коро сделал для пейзажа, надобно, чтобы какой-нибудь великий живописец сделал для остальной живописи: теперь уже рисуют живые деревья; скоро будут рисовать живых людей.

III.

   Хотя все роды живописи теперь перепутались, но я для удобства буду держаться старинной классификации. Нелегко дать ясное понятие о наших выставках, если не следовать какой-нибудь определенной системы. Итак, я начну с грандиозной живописи, с живописи исторической и религиозной.
   Общественный вкус во Франции отнюдь не на стороне громадных картин строгого рисунка и строгого выполнения. Я объяснил увлечение жанром. Надо, однако, прибавить, что наша академия художеств продолжает навязывать традиционную красоту, к которой толпа относится с большим почтением. Академия, конечно, утратила руководство вкусами публики и непогрешимость оракула, которому внимали на коленях, но она все еще представляет официальную сторону искусства, и заказы правительства делаются преимущественно ей. К тому же академические живописцы мало-помалу сами начинают делать уступки моде; они стараются оживить пустоту содержания археологическими подробностями или яркостью красок. Их увлекает общий поток анархии, так что в настоящее время трудно найти внука Давида, который бы сохранил в чистоте принципы строгого классика. В École des Beaux-Arts, все профессора принадлежат к академии, а тем не менее в ней не существует единства в преподавании; у каждого профессора есть своя метода, и каждый фабрикует учеников по своим личным правилам. Таким образом, в святилище художественных законов царствует такая же великая смута, как и в среде свободных художников. Школа производит колористов, рисовальщиков и даже реалистов, не считая, живописцев, учившихся в Риме, которые возвращаются в обносках какого-нибудь итальянского живописца и лишь с великим трудом сбрасывают их с себя. Можно следовательно сказать, что художники, прошедшие через École des Beaux-Arts, не имеют меж собою никакой свази, ,кроме некоторого товарищества, которое впоследствии очень содействует их успехам. Они члены одного братства. Награды, медали, кресты, заказы достаются всегда им. Я не хочу сказать, что школа как бы отмечает их посредственностью, но действительно весьма редко появляется в среде их оригинальный талант. Они носят во всю свою жизнь как бы серый мундир. в них живет любовь к comme-il-faut и посредственному, по которым их весьма легко признать. Если толпа преклоняется перед их произведениями, то потому, что во Франции, несмотря на четыре или пять революций, толпа окружает почтением лишь патентованною славу, лишь приличных людей, которых администрация провозгласила великими людьми.
   Под именем грандиозной живописи я должен, следовательно, признать просто-напросто картины больших размеров. Единства нет, принципы угасают. И ничто не докажет этого лучше, как пять или шесть картин, о которых я буду говорить.
   Самой обширной картиной на. выставке является та, которую Гюстав Дорэ окрестил названием: Данте и Вергилий, посещающие седьмой круг. В ней не менее десяти метров в длину и четырех в вышину, размеры Брака в Кане Веронеза. Представьте себе черную пропасть, над которой стелется дым и где кишит куча нагих тел землистого цвета. Грешники катаются по земле, члены их обвиты гигантскими змеями! И так до бесконечности, и кроме этого ничего нет, за исключением жалких силуэтов Данте и Вергилия, теряющихся среди всех этих тел. Подумаешь, что это карикатура на Микель-Анджело. И всего хуже то, что Гюстав Дорэ -- художник с самым оригинальным талантом. Он нарисовал превосходные иллюстрации для массы книг. Имя его популярно. Особенно хороша его иллюстрация в сочинениях Раблэ: маленькие фигурки величиною с палец, но мастерские по оживлению, правде и остроумию. И вот теперь, когда он делает фигуры непомерно большими, когда он мечтает создать нечто титаническое, талант его бледнеет и гаснет. Судьба его одна из самых печальных. Он хотел оживить симпатии публики, несколько охладевшей к нему, и вообразил, что величина рамы может сделать произведение великим. Публика, удивленная н встревоженная, про-ходит, не понимая в чем дело. Ошибка коренная. Вот весьма характерный пример того, как странно понимают грандиозную живопись иные из наших живописцев.
   Некоторую сенсацию произвела другая большая картина, Жоржа Беккера: Ресла охроняет тела своих сыновей от хищных птиц. Тут мы сталкиваемся с одним из учеников École des Peaux-Arts. Можно считать это произведение как одну из самых крупных и оригинальных попыток, какие были сделаны в последнее время молодым живописцем, еще только что успевшим покинуть школьную скамейку. В этой картине много достоинств. Но какая натяжка и сколько продуманности в замысле! Ресфа -- одна из жен Саула; ее детей распяли, чтобы угодить Богу. В глубине семь сыновей прибиты к столбу, а на первом плане мать, вооруженная суковатой палкой, борется с орлом и не подпускает его к трупам. Фигура матери колоссальна и драпирована в яркие одежды, разлетающиеся вокруг нее; она таращит страшные глаза и раскрывает черный рот. Несмотря на гигантские размеры, во всем этом нет никакого величия. Нельзя не поздравить художника за смелость, с какой он приступил к такому сюжету, и нельзя в то же время не протестовать против размеров, придаваемых иным сюжетам, которые отлично уместились бы на картине величиною в квадратный метр.
   Другой ученик École des Beaux-Arts, Леон-Глез выставил строгую картину, не без достоинств: Заговор в первые времена Рима -- представляет с десяток молодых людей, полуголых, произносящих клятву над трупом какого-то человека, которого они убили и чью кровь пьют. Тело сделано прекрасно, но что за дикий сюжет, этот труп, из которого люди с серьёзными лицами выпускают кровь точно из борова! Нельзя удержать улыбки, до того эта сцена чужда нашим нравам. Живописец, очевидно, избрал этот сюжет не ради него самого, но ради этюдов голым тел и драпировок, которые он давал. Греки и римляне в школе составляют просто предлог к тому, чтобы раздеть действующих лиц, оставляя им только драпировку вокруг пояса. Было бы неприлично представить раздетых современников, и вот почему современный мир не существует для классических живописцев.
   Я хочу указать здесь также на другую группу живописцев, живописцев символических, сложные идеи которых требуют, чтобы человек хорошенько поломал голову для того, чтобы понять их. Племя этих художников не затерялось. Г-н Мерсон ежегодно присылает замысловатые произведения, перед которыми толпа останавливается с растерянной миной сельского учителя, которому поднесли египетскую надпись. Нынешней год картина его носит название: Жертва отчизне. На ней изображен молодой человек, бледный и хорошенький, как девушка, мертвый и растянутый на чем-то в роде алтаря; женщина, должно быть мать, плачет, сложив руки, между тем как большие фигуры ангелов, долженствующие изображать героизм, преданность или что-то в этом роде, носятся в глубине. Все это нарисовано какими-то бледными красками, какими-то прозрачными тонами и, благодаря, этому, картина напоминает колоссальную картинку из молитвенника. Нет ничего холоднее, мертвеннее, нестерпимее претензий на возвышенное!
   Я оставил, как последний пример, большую картину Пюви де-Шаванна: Удалясь в монастырь св. Креста, Радегонда дает убежище поэтам и охраняет литературу от современного варварства. Вот наконец истинно-оригинальный талант, образовавшийся вне всяких академических влияний. Он один может совладать с декоративной, живописью, с громадными фресками, которых ждет резкое освещение публичных зданий. В нашу эпоху, при разгроме классических принципов, вопрос о стенной живописи -- вопрос важный. Благородство героев, простота рисунка, все правила, делавшие из картины род барельефа, холодные краски которого не шли вразрез с мрамором церквей или дворцов, рухнули, уступив место яркости романтической кисти. И вот, мне сдается, что Пюви де-Шаванн нашел исход из этого затруднения. Он умеет быть интересным и живым, упрощая линии и рисуя однообразными тонами. Радегонда, окруженная монахинями, в белых одеяниях, слушает, поэта, декламирующего стихи в стенах монастыря. Сцена Проникнута грандиозной прелестью и миром. Если говорить всю правду, то для меня Пюви де-Шаванн только предвозвестник. Необходимо, чтобы грандиозная живопись сумела находить сюжеты в современной жизни. Не знаю, кто из гениальных художников сумеет извлечь искусство из нашей цивилизации и не знаю, как он, за это возьмется. Но несомненна что искусство не зависит ни от драпировок, ни от античной наготы; начало его кроется в самом человечестве и, следовательно, у каждого общества должно быть свое индивидуальное изображение красоты.
   Хотелось бы мне поговорить о религиозной живописи, но только здесь мы становимся лицом к лицу с чистой торговлей. Новым церквам нужны иконы, кюре покупают Распятия и Мадонн. Отсюда большое производство. Иные иконописцы, чтобы придать цену своей подписи, посылают на выставку образцы своего искусства. Мы видим целый ряд святых сцен из Нового Завета, распятий. Живопись на них бывает иногда порядочная, иногда совсем плохая. Ничего рельефного никогда не выдается. Я знаю, что многие из живописцев ревностные католики; даже многие монахи, ловко владеющие кистью, часто присылают свои произведения. Но все они отзываются современным духом, наукой, свободным анализом; а лучшая сторона веры, наивность, исчезла. Их живопись почти всегда остается мирской, плотской. Не видать больше того вдохновения, того восторга, каким проникнуты картины старых мастеров. Я упомяну, однако, об эпизодах, выставленных Шарлем Ланделлем и заимствованных им из его большого произведения: Смерть Св. Иосифа, рыжей картины, без всякого характера, да еще о Смерти Богородицы Клодиуса Жакана, этом торжестве прилизанного А искусства, картине, так усердно наведенной лаком, что в ней видишь себя как в зеркале. Есть на выставке от двухсот до трехсот картин религиозного содержания такого же достоинства. Если бы критика захотела добросовестно оценить эти произведения, , то затруднилась бы указать, которые из них хуже, которые лучше.

IV.

   Жанр завладел всей живописью. Я указал на колоссальные картины, но они, в сущности, не что иное, как тот же жанр, которому только приданы громадные размеры. Я мог бы также поймать исторических живописцев на месте преступления, в деле уступок и измены классическим принципам, с целью смягчения академической строгости и привлечения симпатий толпы. Результатом является история, прикрашенная фантазией, нечто в роде Катона, увенчанного розами.
   Кабанель -- гений этой школы. Он получил все медали; вторую медаль, первую, почетную, он получил орден Почетного Легиона, его сделали академиком, профессором в École des Beaux-Arts, членом всех возможных жюри. Это официальный талант, талант, перед которым преклоняются все респектабельные люди; попробуйте сказать, что талант Кабанеля подлежит сомнению; вам расхохочутся в глаза и ответят: "Вы с ума сошли! Во Франции есть администрация, и ей поручено открывать талантливых людей, награждать их, толкать вперед. Кабанеля награждали и толкали вперед в последние двадцать лет больше, чем кого-либо. Следовательно, он воплощенный гений. Администрация не может ошибаться ". что отвечать на ото? Публика, которой подсказывают ее восторги, невиновата. Главное искусство Кабанеля заключалось в тон, что он обновил академический стиль. Древней классической кукле, беззубой, плешивой он приделал фальшивые волосы и зубы. Мегера превратилась в привлекательную женщину с белокурыми кудрями, розовой улыбкой, напомаженную и надушенную. Живописец даже преувеличил молодость. Женские тела в его картинах превратились в сливки. К довершению смелости он рискнул ввести особенные тоны и штрихи. Все это настолько замысловато, что кажется оригинальностью, но никогда не доходит до крайности. Это классический гений, позволяющий себе щепотку рисовой пудры, нечто в роде Венеры в пеньюаре куртизанки. Успех был громадный. Весь свет пришел в восторг. Вот мастер во вкусе приличных людей, прикидывающихся артистами. Вы требуете яркости краски? Кабанель дает ее вам. Вы желаете мягкого и живого рисунка? Кабанель покончил со строгими линиями традиции. Словом, если вы требуете оригинальности, то берите Кабанеля: у этого счастливого смертного есть всего понемножку, и он умеет быть оригинальным в меру. Он не принадлежит к тем безумцам, которые доводят все до крайности. Он всегда остается приличен, он все же классик, несмотря ни на что, неспособный скандализировать публику слишком резкими уклонениями от условного идеала. В одной из картин, выставленных им в этот год, художник высказался вполне. Картина называется Тамара. Тамара, оскорбленная Амвоном, плачет на коленях брата своего Авессалома. На картине представлена полунагая женщина. Она рыдает, уткнув голову в колени мужчины, тоже полунагого. Кабанель захотел блеснуть мастерством выполнения и затмить Делакруа. Он нарисовал покой необычайной восточной роскоши, с драпировками, драгоценностями, эффектным освещением. В глубине он поставил негритянку, для большей рельефности. И все эти усилия не привели ни к чему: картина вышла претенциозная и бесхарактерная. Она даже не бросается в глаза. Серый отпечаток казенщины лежит на всех фигурах и делает их бесцветными. В картине нет ни недостатков, ни достоинств; в ней сказывается самая убийственная посредственность, искусство, созданное из всех старых формул, подновленных искусной рукой ученого ремесленника.
   Рядом с Кабанелем приведу имя Эдуарда Манэ. Интересно провести параллель между ним и Кабанелем. В течение пятнадцати лет Манэ борется, чтобы привлечь симпатии публики. Его постигла та же участь, что и Декана, Делакруа, Курбэ, все оригинальные таланты, чьи произведения удивляют и пугают толпу новыми сторонами, под которыми представляют природу. Жюри отвергает его картины, публику разбирает смех при взгляде на его лица. Он составляет посмешище для критики, а следовательно, и для всего Парижа. Само собой разумеется, что Манэ никогда не получал ни наград, ни крестов, ни медалей. Он, конечно, никогда не будет членом академии; ему и в голову не приходит просить заказов у правительства, и он лишь с большим трудом продает свои картины любителям. Манэ столько же не везет, сколько везет Кабанелю. Вы можете себе представить поэтому, что люди пожимают плечами, когда вы заметите, что у Манэ большой талант, и что он оставит в современном искусстве более глубокий след, чем Кабанель. Люди думают, что вы над ними смеетесь. Как! Манэ, который не и ладах с министрами и картины которого такие смешные! Всего труднее в искусстве дать понять оригинальность. Одно время может вставить признать индивидуальных художников. Нужно, чтобы глаза привыкли к странности их фактуры. Манэ художник современный, реалист, позитивист. Он пытался произвести относительно лиц и фигур ту самую революцию, какая совершилась в пейзаже в последние тридцать лет. Он рисует людей такими, какими их видит в жизни, на улице или у себя дома, в обыденной обстановке, одетыми согласно нашей моде, словом -- современными. Это бы еще ничего; но дело в том, что художник создал новую форму для нового содержания, и вот эта-то новая форма и отпугивает всех. Манэ, главным образом, заботится о правде общего впечатления, а не об отделке деталей, которых нельзя видеть на некотором расстоянии. Он обладает вместе с тем природным изяществом; он несколько сух, но прекрасен, у него весьма сильно развито чутье современности и удачные штрихи его кисти делают его порою равным испанским мастерам. Впрочем, его влияние шей современной школе становится ощутимее. Если его сильно критикуют, за то ему подражают; он слывет мастером своего дела. Таким образом, он стоит во главе целой группы художников; она постоянно растет, и ей очевидно принадлежит будущее. Живописцы, я говорю даже про его противников, не могут отказать ему в первостепенных качествах. Повторяю, недоумение публики мало-помалу рассеется, и Манэ представится тем, чем он есть в действительности, самым оригинальным живописцем своего времени, единственным, который после Курбэ отличается истинно - оригинальными чертами, предвозвестниками той натуралистской школы, о которой я мечтаю для обновления искусства и расширения человеческого творчества. Этот год Манэ больше, чем когда-либо вызывает споров. Он прислал, под названием: Аржантейль, сцену, подмеченную им на Сене: лодка с двумя гребцами, мужчиной и женщиной, с рекой на заднем плане и селением Аржантейль на горизонте. Эта сцена, схваченная при ярком солнечном освещении, отличается очень живыми красками. Ну вот, воду реки находят чересчур голубою, и нет конца остротам насчет этой воды. Живописец видел этот цвет, я в этом уверен; единственная ошибка в том, что он его не смягчил; сделай он воду ладною, все пришли бы в восторг. И при этом никто не обращает внимания на фигуры, изображенные необыкновенно правдиво и рельефно женщину в полосатом платье, а мужчину в рыбачьей куртке и соломенной шляпе. Тут нет никакой лжи. Это уголок природы, воспроизведенный на полотне без придуманных эффектов, без лживых прикрас. В картинах Манэ чувствуется свежесть весны и юности. Представьте, что на развалинах классических методов и романтической лжи, среди утомительной скуки, непроходимой пошлости и посредственности вырос маленький цветок, зеленая ветвь на старом, истощенном пне? Ну, разве не весело. глядеть на зеленую почку, хотя бы в ней и была некоторая смолистая горьковатость? Вот почему мне весело глядеть на произведения Манэ среди соседних произведений, отзывающихся мобилой. Я знаю, что толпа забросала бы меня каменьями, если бы слышала, но я утверждаю, что картины Кабанеля побледнеют и умрут от анемии раньше каких-нибудь пятидесяти лет, между тем как картины Манэ с годами расцветут вечной юностью оригинальных произведений.
   Я обрисовал в общих чертах двух художников, представляющих, по моему мнению, всего рельефнее две партии нашей школы, партию консервативную и прогрессивную. Между ними помешается громадная толпа живописцев, в погоне за индивидуальностью. Их насчитываешь сотнями. Упомяну только о некоторых, наиболее известных.
   Один из них, Бугеро, доводит до крайности недостатки Кабанеля. Живопись на фарфоре кажется грубой сравнительно с его картинами. Это уже больше и не академический стиль: это верх прилизанности и лакированного изящества. Его картина: Мадонна, младенец Иисус и Иоанн Креститель, вполне характеризует его стиль. Я не упоминал о ней, когда говорил о религиозных картинах, потому что ей место в будуаре, а не в церкви.
   Другой, Каролус Дюро, напротив того, последователь новой школы. Я, конечно, очень обидел бы его, сказав, что он ученик Манэ. Но дело в том, что он очень многим от него позавимствовался. Но только Каролус Дюро человек ловкий; он делает Манэ понятным для буржуа, вдохновляясь им лишь в известных границах и приспособляя его ко вкусу публики. Прибавьте, что он очень искусный техник и знает, чем угодить большинству. Он пользуется большим успехом, не таким солидным, как Кабанель, но успехом более шумным -- артиста, от которого все еще опасаются каких-нибудь неприличных выходок. Купальщицы нынешнего года, пять или шесть маленьких женских фигур, совершенно обнаженных в уголке парка, с яркой зеленью, не лишены ни грации, ни некоторой смелости в приемах. Его небо, голубое с белыми облаками, вызвало бы крики негодования, если бы его написал Манэ. Словом, это очень интересный талант, но его оригинальность сомнительна.
   Третий художник, Рибо, служит образцом тех живописцев, которые заимствовали свою индивидуальность из старых школ. Он взял у испанцев и у фламандцев дымные краски их картин. Он рисует только черным, белым и розовым, и достигает эффектов освещения и энергических тонов, весьма любопытных, но отзывающихся ремеслом. В его Нормандском Кабаке есть превосходные вещи. Но в Нормандии ли мы? Я сомневаюсь. Мы скорее в Голландии. Современный дух отсутствует. Я уже не говорю о двадцати других живописцах, из которых каждый влез в кожу кого-нибудь из покойных мастеров. У всех их много таланта, но таланта комментаторов и копиистов.
   Я, однако, исключаю Шаплена. Этот остается французом, но -- только воображает, что живет сто лет тому назад. Ему кажется, что он родился в восемнадцатом столетии, и что он находится в тесной дружбе с Буше и Вато. У него -- молочное тело, розовые лица. Его кисть -- букет цветов. Когда он рисует, солнце заливает его картину. Последняя: Майские Розы, молодые, улыбающиеся женщины, вся как бы пропитана ароматом любви. Но лучше всего то, что Шаплен отличный живописец; я хочу сказать, что у него нет пошлости Бугеро; его кисть не приторна, и остается мощной в своей прелести.
   Упомяну еще о двух блистательных дебютах: Жакэ выставил молодую девушку, драпированную в красный бархат, и назвал ее: Задумчивость. Эта красная драпировка, немного странная, привлекает толпу. Фальгьер, талантливый скульптор, проявил еще больший талант как живописец в своей картине: Борцы, которая в числе сюрпризов выставки. Два обнаженных человека борются на арене; в глубине стоят зрители и внимательно на них смотрят. Эти зрители совсем живые люди; что касается самих борцов, то они нарисованы человеком, хорошо изучившим мускулы.
   Оканчивая этот беглый обзор картин жанра, упомяну еще о Воллоне, доведшем изображение неодушевленных предметов до необыкновенного совершенства. Какой-нибудь котел, нарисованный им, получает эпический характер. Он неподражаемый живописец красивых фруктов, серебристых рыб, великолепного оружия. На этот раз он выставил картину, изображающую оружие. Никогда еще железо, сталь, медь не передавались с такой изумительной верностью.
   Тут я останавливаюсь, чтобы не затеряться в массе картин, требующих внимания. Достаточно было указать несколько типичных произведений. Итак, я прохожу с закрытыми глазами мимо толпы обнаженных женщин. Их насчитываешь десятками. Здесь есть Наяды, Вакханки, Дианы, Данаи, Леды--все красавицы мифологии. Но какие жалкие женщины! Куклы по большей части, фигуры из фарфора, розового шелка, белого дерева или сбитых сливок! Прохожу также мимо исторических сцен: встреч Лауры с Петраркой, бесед Генриха IV с Сюлли, казни Марии Стюарт. Прохожу мимо литературных сюжетов: Маргарит и Миньон Гёте, Намуна Мюссе, Саламбо Флобера, басен Лафонтена. Прохожу мимо картин нравов, заимствованных у всех стран света, мимо нескончаемых итальянцев, испанцев, турок, венгров, русских в национальных костюмах. И высвободившись, наконец, не без труда из этой путаницы символических изображений, диких и странных идей, я с новым жаром мечтаю о появлении нового искусства, выражающего нашу цивилизацию, черпающего свои силы из недр современного общества. Пусть отрубят носы богиням, пусть оставят историю в книгах, пусть не ищут за тридевятью землями предлогов к изображению богатых костюмов; достаточно, чтобы живописец открыл свое окно утром и изобразил со всей правдой жизнь, проходящую у него перед глазами по улице во всем блеске.

V.

   Перехожу к маленьким картинкам, к анекдоту в живописи. Эта часть еще обильнее, быть может, других. Все буржуазные вкусы, находят тут себе удовлетворение. В богатых рамах перед нами прелестные женщины, в шелковых платьях, читают любовные письма, играют с попугаем или мечтают, с работой, выпавшей из рук. Мы видим также сцены домашней жизни, игроков за пикетом, солдата, ворующего утку, веселую пирушку в беседке, свадьбы, крестины, прогулки двух влюбленных по уединенным тропинкам. Мы видим мнимые картины древней жизни, римских матрон за туалетами, римские семьи за обедом, римлян подо всякими соусами и с претензией на безусловную археологическую верность. Все это очень мило. Я нашел бы даже, что художники, изображающие мелкие стороны жизни, поступают прекрасно, если бы в их произведениях была хоть частица правды! Но они видят во всем этом лишь неисчерпаемый источник сентиментальности, лживой грации, слегка непристойных сцен, продажа которых обеспечена. Очень им нужна современная жизнь! Они заимствуют сцены и лица у нашего общества только потому, что заметили, что существует целый класс любителей, которым необыкновенно приятно узнавать себя, свои костюмы и привычки в картинах.
   Может ли быть, например, что-нибудь пикантнее картины Бомона, называющейся: На солнышке. В углу пейзажа возвышается столетний монумент, нечто в роде могилы, на которой лежит фигура со сложенными руками, а у подножия этой почтенной развалины, в тени, бросаемой усопшей статуей, лежат двое влюбленных, молодой господин и молодая дама из соседнего города, весьма нарядные оба и с головой, отуманенной шампанским, выпитым за веселым завтраком. Вам понятна антитеза. Вот такие вещи очень нравятся публике.
   Или вот еще, разве не очаровательна картинка Каро: Уколотый палец! Представьте себе молодого человека, какого-нибудь дворянина времен Людовика XV, прикладывающего пластырь к пальчику субретки. Эта последняя нежно улыбается, а молодой человек кажется очень взволнованным. Игривый характер всей вещи очевиден. К тому же костюм придает особый шик всему. Это произведение во вкусе регентства.
   Густав Буланже держится неодревнего жанра, о котором я говорил. Его Гинекей показывает нам внутренность греческого дома. Мать сидит, отец улыбается, дети играют вокруг бассейна. Все это мило, изысканно, прилизано. Фирмен Жерар стоит за современные сцены. Сад крестной матери показывает нам в саду кормилицу на скамье; она привела красивого крестника к прелестной крестной матери, одетой по последней моде. Картина умилительная для молодых матерей. Септен в своих картинах: Красное Яблоко, Разсеянность, Букетница, довольствуется изображением одной фигуры, вечно одной и той же женщины, пикантной, задорной, во вкусе гимназистов. Наконец, Бибер, живописец остроумный по преимуществу, картины которого всегда отзываются куплетом и эпиграммой, прислал Стрекозу и Муравья, драматизированную басню Лафонтена. На окраине селения, на дороге, занесенной снегом, встретились жирный монах с полной сумой, и худой акробат, у которого под мышкой одна гитара. Улыбнешься, и пройдешь мимо. Тем, не менее эти картины продаются за десять и за пятнадцать тысяч франков. Некоторые, подписанные именем Жерома, доходят до пятнадцати тысяч. И сказать, что мастерские произведения Делакруа при его жизни с трудом находили сбыт за каких-нибудь полторы тысячи франков!
   Вот еще несколько названий картин, взятых наудачу и дающих полное понятие о живописи, называемой мною анекдотической: "A bout d'arguments",-- "Madame, v'la la soupe", -- Pincés!* -- "La propriété, cest le vol*, -- "II ny a pas de sot métier*,--"Unpetitsou*,-- "Choisis!* -- "Tant va la cruche à Teau"... Излишне называть авторов и описывать произведения. По названиям можно догадаться, каковы картины. Все это остроты из альманаха, пословицы в действии, всякого рода претенциозные пошлости, которыми наполняются провинциальные и заграничные салоны.
   Я не говорил о батальных картинах, когда занимался грандиозной живописью. Но дело в том, что в последние годы, особенно после наших поражений, наши батальные живописцы изображают преимущественно эпизоды в очень узких рамках. Я помню громадные картины, которые администрация заказывала Ивону, после крымской и итальянской войн; ему платили сто тысяч франков за тридцать или сорок метров разрисованного холста. И эти обширные сцены, целые поля сражения, находящиеся теперь в Версальском музее, занимали целую стену в почетной зале выставки. Теперь Ивон рисует портреты. Корифеем батальной живописи стал Нёвиль, очень искусный компонист, производящий фурор изображениями на холсте в один метр какой-нибудь эпизод сражения, десятка два солдат, сражающихся и умирающих. Это -- батальная живопись, перешедшая в жанр. Торжество Нёвиля заключается в искусстве, с каким он драматизирует сюжет. Он рисовальщик и "illustrateur" первой силы. Что касается его живописи, она не что иное, как размалёвка. Переносишься в цирк, в последнее действие какой-нибудь пьесы, когда ловко расставленные группы вызывают гром рукоплесканий у публики. Женщины плачут перед его картинами, мужчины сжимают кулаки. Никогда его способность волновать зрителей не проявлялась с большей силой, как в произведении нынешнего сезона: Ружейная атака баррикадированного дома. Восточная армия. Виллерсексель, 9-го января, 1871 г. Селение уже взято войском 18-го корпуса. Немцы, засев в дома, продолжают огонь. Налево мрачный дом, все ставни которого заперты, окружен горстью солдат. Дым стелется по фасаду при каждом ружейном выстреле. Внизу хрипят умирающие. И вот, в этот момент осаждающие подкатывают к дверям дома телегу с соломой, уже пылающей. Впечатление производится страшное. Эта прекрасная картинка, шевелящая в нас наш израненный патриотизм. Но вот и все.
   После Нёвиля следует упомянуть о Берн-Белькуре, выставившем: Сенские стрелки в битве при Малмезоне, 21-го октября, 1870 г. Солдаты залегли за виноградники и стреляют; на горизонте, напротив, легкий дымок указывает позицию неприятеля. Дюпон также выставил интересную картину: Последний час битвы при Нюи (Кот-д'ор). Кончаю на Детайле, картина которого уже вполне принадлежит жанру. Вот ее название: Проходящий полк, Париж, 1874 г. Декорация красива: бульвар у Сен-Мартенских ворот, грязная мостовая, серое небо, на тротуарах движется озабоченная толпа; видны вывески соседних лавок, проезжающие омнибусы, и посредине улицы проходящий полк с тамбур-мажором впереди, за ним барабанщики, музыка и наконец солдаты, компактные ряды которых теряются вдали. Прибавьте мальчишек, бегущих следом, гуляющих, зевая у окон, целый уголок живого Парижа. Как жаль, что это тоже не больше, как картинка, благодаря поверхностной передаче действительности! Странное дело, каждый раз как какой-нибудь живописец берется за изображение современной жизни, он считает нужным шутить и лгать! Строгости искусства остаются на долю мертвых фигур классических подражаний.

VI.

   Портреты, эти картины обыденной жизни, должны были бы, по-видимому, уже по самому своему характеру изображать современную жизнь. Не тут-то было. Правда, модели взяты из жизни, но почти всегда художника озабочивает подражание какой-нибудь школе. Он хочет рисовать как Рубенс, Рембрандт, Рафаэль или Веласкец. У него в голове старый идеал; он из всех сил старается лгать, а не изобразить правдиво то лицо, которое сидит перед ним. Отсюда мы видим жалчайшие подражания, кукол, сфабрикованных известным рецептом; полное отсутствие жизни: мы не узнаем ни современного мужчину, ни современную женщину, ни их быта и костюмов. Я не говорю о сходстве; сходство геометрическое, если можно так выразиться, существует; точное отношение линий, которого все живописцы, великие и малые, всегда достигают более или менее. Я бы желал найти прежде всего индивидуальное сходство, всего человека, его нрав, характер, всего его, с мясом и костями. Но о такой правде наши живописцы не заботятся. Вне потребности, ощущаемой ими, заимствовать манеру кого-нибудь из прежних мастеров, они заботятся лишь об одном: угодить модели. Можно сказать, что они усерднейшим образом замывают жизнь. Портреты их -- тени, бледные фигуры с хрустальными глазами, атласными губами, фарфоровыми щеками. У восковых голов, вертящихся в окнах парикмахеров, ресницы не длиннее, волосы не блестящее, цвет лица не розовее и рожицы не глупее. Они не смеют брать живых красок жизни: желтой, коричневой, красной. Они держатся нежных, акварельных тонов, а если кто из них и рискнет ухватиться за более резкие тени, то все же это выходит размалёвкой по мертвым лицам.
   Я строг, я это знаю. Но я говорю о большинстве и, конечно, исключаю талантливых людей. К тому же нельзя достаточно резко отозваться о дрянных портретах, ежегодно появляющихся на выставках. Дело в том, что по этой части развилась весьма выгодная промышленность. Если число портретов ежегодно увеличивается, то потому, что этот род живописи приносит много денег. Всякий портрет, даже посредственного живописца, продается за полторы, две тысячи франков, а портреты более известных живописцев достигают до пяти, десяти, двадцати тысяч франков. Между буржуазией и дворянством господствует мода заказывать свои портреты тому или иному живописцу. Портрет вешают на стену в главном салоне. Он дополняет убранство комнаты. Понятно, что живописец берет большие деньги. Талант его -- дело моды.
   Бонна выставил портрет m-me Паска, производящий фурор на выставке. Великая артистка в белом атласном платье, обшитом мехом, стоит, закинув высоко голову; правая рука, обнаженная, висит вдоль тела, левая упирается на стул из позолоченного дерева. Она великолепна, энергична, победоносна. Уж, конечно, Бонна не из числа пошлых живописцев. Я не применяю к нему моих общих замечаний о стремлении наших портретистов смывать жизнь. Напротив того, я упрекну его в том, что он сгущает жизнь, что он рисует слишком массивно. Голова m-me Паска кажется мне несколько тяжеловатой. В действительности у ней больше огня, оживления, ума в чертах лица. Белое атласное платье тоже слишком тяжело; едва можно признать материю. Но что приходится похвалить безусловно, так это великолепную правую руку, эту, обнаженную руку, которая падает с таким благородством и прядает столько характера всей фигуре; она сделана мастерски. Кроме того, замечательны еще некоторые детали, великолепные украшения, кольцо, пряжка пояса, переданные с такой правдой, что можно ошибиться и принять их за настоящие. Наконец, стул сделан мастерски, неподражаемо. Бонна не из моих любимцев, но я охотно сознаюсь, что никто из теперешних художников не сумеет изобразить фигуру с такою мощью. Я сказал, что портрет возбуждает сильное любопытство. M-me Паска в большой моде в настоящую минуту. Она проводит свои летние каникулы в Париже и недавно снова выступила в роли, созданной ею в 1868 г. в роли Фанни Лир, пьесе гг. Мельяка и Галеви. Пьеса весьма посредственная: авантюристка завладевает старым дворянином и, разумеется, в конце концов несет наказание. Но талант m-me Паска вдунул жизнь в это произведение. Театр "Водевиля", находившийся при последнем издыхании, зарабатывает громадные деньги. Актриса особенно хороша в третьем акте. Париж, оплакивавший ее с тех пор, как Петербург ее у нас похитил, осыпает ее восторженными овациями. Она вернется на будущую зиму в Петербург, возвеличенная этим триумфом. Толпа, останавливающаяся перед ее портретом, состоит из зрителей, аплодирующих ей в "Водевиле".
   Портретист, вместе с Бонна пожинающий наиболее лавров этот год, -- русский живописец, Алексей Харламов. Он выставил портреты Луи и Полины Виардо. Оба портрета великолепны. Харламов, никому неизвестный месяц тому назад, теперь приветствуется как один из замечательнейших живописцев. Оба портрета несколько темны. Вот единственный упрек, который я им сделаю. Но за то какая правда! Мне больше нравится портрет m-me Виардо. Великая певица одета в черном, на плечах у ней накинута черная тюлевая косынка. В волосах и на шее у ней драгоценности, рельефно, выделяющиеся на мрачном тоне всего портрета. Руки ее сложены на коленах. Все это очень просто, без лживой элегантности, скорее несколько жестко. Тело живое; поворот головы энергический; словом -- это дебют крупного таланта.
   Не могу также не отозваться с большой похвалой о картине Фантена, в которой он нарисовал два портрета: m-r и m-me Е. Муж сидит на стуле и перебирает картон с гравюрами; жена стоит рядом и смотрит. Все это очень правдиво и просто. Ничего придуманного; оба лица схвачены такими, каковы они в действительной жизни, и этого оказалось достаточным, чтобы создать превосходное произведение. Фантен один из живописцев молодой натуралистской школы. Он пользовался уже большими успехами; но произведения его особенно ценятся в Англии; он отправляет туда почти все свои картины. Он очень искусный техник, и копии, снятые им с Бракосочетания в Кане, пользуются громкой известностью.
   Теперь мне приходится перейти к пошлой живописи. Я могу еще упомянуть о прекрасном портрете генерала Билло, нарисованном Фейен-Перреном, но затем надо обратиться к Кабанелю, который предводительствует целой фалангой модных портретистов. Выше я говорил о нем. Портреты его еще пошлее и бесцветнее, чем его картины. Назову также гг. Делонэ и Лефевра, столь же бесцветных, как и их учитель; Бонньграса, претендующего на энергию при полном ее отсутствии; m-lle Жакмар; некоторое время ее специальностью были официальные портреты; наконец Геннера, истинно талантливого человека, но который мне мало нравится. Все же я должен быть неполным. Так, Каролус Дюро рисует также портреты, пользующиеся большим успехом. Он превосходно изображает материи, и зачастую приносит им в жертву лица. Я пропускаю многих других и весьма известных. Иные живописцы нарисовали в течение тридцати лет целое поколение буржуа; они пользовались настоящим триумфом, составили себе состояние; а в настоящую минуту сами почитатели их пожимают плечами, проходя мимо их произведений. Стоит ли говорить о вещах, которые проживут один сезон, точно цвет платья и фасон шляпок.

VII.

   Пейзаж составляет славу новейшей французской школы. В этой отрасли, в последние сорок лет, она проявила настоящее творчество. В настоящее время переворот совершился, торжество обеспечено. Природа навеки победила искусственность.
   Надо вспомнить, чем был классический пейзаж. Сочиняли горизонт, подобно тому, как сочиняют картину с живыми людьми. Существовали правила на то, как искуснее распределить линии. Деревья должны были быть благородны, воды повиновались формулам, скалы получали архитектурную правильность. А в глубине не забывали поместить профиль храма, ряд колонн, что-нибудь, словом, напоминающее Рим или Афины. Что касается действующих лиц, то они могли быть только богинями Овидия или пастушками Вергилия. Не могу передать, до какой тупости, пошлости, мертвенности и лжи дошли выродившиеся внуки Пуссена. Вот тогда-то появились художники революционеры. Они захватили с собой ящик с красками и отправились на поля и луга, в леса, где журчат ручейки, и попросту, без затей, стали рисовать то, что видели у себя перед глазами: деревья с их трепетными листьями, небо со свободно разгуливавшими по нему облаками. Природа стала всесильной властелиншей, и художник не позволял себе сгладить ни единой черты под предлогом облагораживания ее.
   Я должен прибавить, что сопротивление нововведениям не было сильное. Классический пейзаж умирал в чахотке. На его стороне не оказалось ни одной талантливой кисти. Лет десять тому назад, Поль Фландрен и Альфред де Кюрзон одни еще сочиняли пейзажи или, скорее, выбирали такие горизонты, которые казались сочиненными. В настоящее время они побеждены, они затерялись в толпе пейзажистов и сохранили от своих классических привязанностей только бледность чахоточной живописи. Самим академии и Ecole des Beaux-Arts пришлось склонить голову. Они мстят натуралистскому пейзажу притворным пренебрежением. Послушать их, так наши пейзажисты рисуют не больше, как этюды; природа может только давать намёки; высшее искусство заключается в том, чтобы сочинять по этим намёкам картины, которые были бы монументами. Однако никто не решается вернуться назад, и если классическая школа и выказывает пренебрежение, то к ее пренебрежению примешивается сильная тревога, потому что она сознает, что натуралистское движение может перейти от пейзажа к остальной живописи. В первые времена публика всего сильнее сердилась на новейших пейзажистов. Она не понимала этого нового толкования природы. Борьба длилась слишком двадцать лет. Я не стану приводить имена всех борцов, но я назову только двух живописцев, влияние которых было решительно: Коро и Теодор Руссо. Я назову также и Миллэ, хотя в его пейзажах людские фигуры играют главную роль. Этот последний любил обширные горизонты, и прямые линии поля, обрабатываемого крестьянином, принимали у него эпическое величие. То были три главных героя борьбы. В продолжение двадцати лет они не складывали оружия, осмеиваемые толпой, отвергаемые толпой, отвергаемые всеми жюри, без хлеба, без славы. И вот, теперь имена их окружены славою, поле битвы осталось за ними, и все пейзажисты идут по пробитой ими дороге.
   Я не стану даже перечислять названия хороших пейзажей, находящихся на выставке. Они слишком многочисленны. Натуралистское движение значительно повысило средний уровень; достаточно рисовать с натуры, без всяких прикрас, чтобы заимствовать у нее частичку ее величия.
   Коро, умерший несколько недель тому назад, прислал на выставку три картины: Дровосеки, Вечерние Забавы и Библис. Особенно хороша Вечерние Забавы. В сумерках, под большими деревьями, танцуют нимфы. Небо нежно-серого цвета; солнце на горизонте оставило лишь узкую розовую полоску; вода в пруде уже черная. Все тихо, природа сладко засыпает.
   Один из учеников Коро, Гарпигьер, самый энергический из пейзажистов. Он выставил в нынешнем году картину: Дубы замка Ренар, по истине великолепную. Могучие деревья протягивают к ясному небу свои гигантские ветви, а вдали громоздятся утесы. Другой ученик Коро, Гильёмэ, отличается особенным изяществом. В прошлом году он выставил, вид набережной Сены, снятый у Берси, имевший большой успех. В нынешнем году он опять выставил вид Сены, но уже с Тюльерийской набережной: слева набережная Орсэ с контрольной палатой и дворцом Почетного Легиона, затем мосты, под которыми протекает река, покрытая лодками, а в самой глубине Ситэ и Собор Парижской Богоматери, вырезающийся на голубом небе. Это живой Париж. Гильёмэ любит обширные горизонты и передает их с изяществом деталей, не мешающим грандиозности целого.
   Есть еще четыре или пять талантливых пейзажистов. Будэн выставил виды Бордо, отличающиеся большими достоинствами, хотя я предпочитаю морские виды, которые он выставил в прошлом году. Лапостола также прекрасный живописец. Его Морской берег в Виллервилле дышит необыкновенной правдой. Карл Довиньи, достойный ученик своего отца, одного из талантливейших пейзажистов, и его Нагрузка устриц в Канкале была бы превосходной вещью, если бы живопись не была такая неумелая.
   Я вынужден приостановить дальнейший перечень. Повторяю, что если бы я хотел быть справедливым, то мне пришлось бы пополнить именами еще несколько страниц. Я довольствуюсь тень, что указал в общих чертах на обилие у нас талантливых пейзажистов. Ни одна школа в мире не может соперничать с нашими художниками в этом отношении. И если они победили, то, повторяю, потому только, что отказались от лживых формул и обратились к изучению природы.

VIII.

   Я желал бы, в заключение, резюмировать в ясных словах, рискуя даже впасть в повторение, мнения, высказанные мною в этой статье по поводу картинной выставки 1875 г.
   Непрерывная производительность, которой мы свидетелями, хотя и выдвигает вперед не малое количество посредственных произведений, но тем не менее служит доказательством силы. Приятно среди наших политических бедствий и смут видеть такую живучесть артистической производительности. Прибавлю, что анархия искусства в наши дни не представляется мне агонией, но скорее возрождением. Наши живописцы не шамкают, как старики, но скорее лепечут как младенцы. Они отыскивают, хотя бы даже бессознательно, новое слово, новую форму, в какой им надо передать красоту, присущую нашему обществу. Пейзажисты опередили других, как это и следовало ожидать; они находятся в непосредственном соприкосновении с природой; они могли заставить толпу преклониться пред правдивыми деревьями, после двадцатилетней борьбы, что кажется ничтожным временем, когда вспомнишь о медленном развитии человеческого ума. Теперь остается произвести такой же переворот в остальной живописи. Но там борьба еще только что завязалась. Делакруа и Курбэ нанесли первые удары, Манэ продолжает их дело, но победа, надо сознаться, еще не предвидится в ближайшем будущем. Нужно, чтобы явился гений для того, чтобы заставить толпу полюбить правду. Только гений бывает властелином в искусстве.
   В ожидании, расхаживая по двадцати пяти громадным залам выставки, думаешь: конечно, тут много посредственных картин. Но что за беда! В какой-нибудь жалкой мастерской Парижа, быть может, уже трудится великий, ожидаемый талант, над картинами, которым жюри будут отказывать в течении лет двадцати в приеме, но которые со временем воссияют как откровение нового искусства.
   Эта надежда утешает в тех пошлостях, какие видишь на стенах, -- и мечтаешь об обновлении идеала, о расширении человеческого творчества, о торжестве природы на обширном поприще знания.

Е. Z--1--

----------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал Вестник Европы, 1875, No 6. С. 874--899.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru