Эткинд Ефим Григорьевич
"Лурд"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Ефим Григорьевич Эткинд
"Лурд"

   Э. Золя написал первые страницы романа "Лурд" 5 октября 1893 года и кончил его 21 июня 1894 года. С 15 апреля по 15 августа 1894 года "Лурд" печатался в газете "Жиль Блас". В августе того же года "Лурд" вышел отдельным изданием как первый роман цикла "Три города" замысел которого к этому времени уже вполне оформился.
   Первоначальная идея книги относится к тому времени, когда Золя был еще поглощен работой над последними томами "Ругон-Маккаров" -- "Разгромом" и, позднее, "Доктором Паскалем". В сентябре 1891 года он отдыхал в Пиренеях и -- по дороге из Котре в Тарб -- сделал краткую остановку в Лурде: этот маленький городок, затерянный в горах и неожиданно для его жителей ставший в семидесятых -- восьмидесятых годах центром паломничества верующих католиков, произвел на Золя потрясающее впечатление. Он поделился этим впечатлением значительно позднее, в июле 1892 года, с Эдмоном Гонкуром, который записал в своем дневнике взволнованный рассказ Золя: "...вид всех этих больных, увечных, вид умирающих детей, которых принесли к статуе, людей, распростертых на земле в молитвенном экстазе... вид этого города веры, порожденной галлюцинацией четырнадцатилетней девочки, вид этого средоточия мистики в наш век скептицизма... вид этого грота, этих ущелий, этих полчищ пилигримов из Бретани и Анжу..." По свидетельству Гонкура, жена Золя вставила замечание: "Да, это было колоритно!" Но Золя резко оборвал ее: "Не в колорите дело! Волнение душ -- вот что надо передать... Ну так вот, это зрелище меня захватило, так взяло за душу, что, уехав в Тарб, я две ночи напролет писал о Лурде"[ Жюль и Эдмон де Гонкур, Дневник, изд. "Художественная литература", т. 2, 1965, стр. 540].
   Наспех набросанные в Тарбе страницы (сентябрь 1891 г.) сохранились. Отрывки из них в 1961 году впервые опубликовал Рене Тернуа в книге "Золя и его время" (издание Дижонского университета) -- они представляют особый интерес как первая формулировка замысла, со временем претерпевшего значительные изменения. Золя увидел в Лурде толпы Сольных, истово верующих католиков, устремляющихся к чудотворному источнику и к статуе девы Марии, надеясь на исцеление, и он размышлял над причинами столь удивительной в конце XIX века вспышки религиозного фанатизма. Он объясняет ее слабостью естественных наук, в частности -- бессилием медицины, сулившей больше, чем она оказалась способной дать людям: "Раз наука не может дать верного исцеления, люди обращаются к неведомому, к легенде, к чуду; встречаются ученые, врачи, которые, отрекаясь от своей бесполезной науки, веруют отныне только в помощь потусторонней силы. Но прежде всего -- толпа, которая валит сюда, исполненная экстатической религиозности: богородица исцеляет, они устремляются к богородице, и с какой верой! В наш век сомнений -- поразительный аспект этого движения!" Золя видит и другую сторону Лурда -- спекуляцию на религиозных чувствах, позволяющую извлекать несметные доходы из суеверий: "Весь город разбухает, благоденствует, жиреет за счет паломников... Здесь колоссальный денежный оборот..." Он с отвращением пишет о тысячах жрущих, пьющих, горланящих бродяг. "Говорят, что тут происходят ужасные вещи". И Золя приходит к выводу, что необходимо доискаться до скрытых пружин Лурда: "Надо было бы знать всю подоплеку, знать подлинную истину. Истину обо всем -- как это дело ведется, как оно движется, как разрастается. Словом, всю подноготную". Вот задача художника: в романе он должен исследовать явление, дойти до его последних и самых существенных истоков, сорвать обманчивые покровы для самого себя и для своих читателей.
   В этом же первом наброске Золя предварительно формулирует идею будущего произведения. "Лурдские паломничества -- это последние судороги змеи, которая не хочет издохнуть...", Лурд -- это "суеверие, упрямо цепляющееся за жизнь на пороге XX века". Лурд возможен лишь оттого, что "человечество еще очень невежественно, истерзано голодом и страданиями". Но способна ли наука помочь людям? Человечество погрязло в горе, и мало вероятно, "чтобы когда-нибудь истина могла утешить его, чтобы ученые дали ему достаточно счастья и оно не испытало искуса вернуться к невежеству, к утешению потусторонним миром", "Надежда становится безмерной, как только люди начинают верить в чудо".
   Замысел противоречив. Золя испытывает отвращение к спекуляции церковников на невежестве и суевериях народа, но вывод он делает пессимистический: наука не заменит религии, людям нужна для призрачного счастья иллюзия веры. Гуманно ли разбивать эту иллюзию, если заменить ее нечем? Над этим противоречием и над путями его разрешения Золя будет еще долго думать, пока не придет к итогу, достойному мужественного писателя-реалиста.
   На первый взгляд кажется, что идея написать книгу о Лурде возникла в результате случайной поездки Золя в Пиренеи. На самом деле автор "Ругон-Маккаров", который создал историческую эпопею об ушедшей в прошлое эпохе Второй империи и решил обратиться к современному материалу, к жизни общества в пору Третьей республики, не мог миновать одной из центральных проблем своего времени. Лурд был тесно связан с этой проблемой, -- он оказался символом возрождающегося католицизма.
   Конец восьмидесятых и начало девяностых годов во Франции ознаменован наступлением шовинистической реакции, получившей название "буланжизма" -- по имени военного министра республики Буланже; этот генерал, один из палачей Парижской коммуны, выдвинул демагогический лозунг войны-реванша против Германии и, пользуясь его популярностью среди буржуазии, сделал попытку вернуть Францию к монархическому строю. В острейшей борьбе, протекавшей с переменным успехом, монархисты потерпели поражение, а сам Буланже застрелился (1891). Разгромленные реакционеры перегруппировали силы и пошли на сближение с республиканцами, пользуясь тем, что правящие круги были сильно обеспокоены растущей революционной активностью рабочего класса -- широким распространением идей марксизма и одновременным усилением анархистского движения. Террор анархистов тоже способствовал росту реакции: рядом законов были ограничены свобода печати и деятельность рабочих организаций (например, так называемый "преступный закон" -- "loi scИlИrate" -- 28 июля 1894 г., направленный против прессы). Напуганный революционным движением, буржуазный лагерь сплотился. Если в семидесятых годах был широко популярен лозунг: "Клерикализм -- вот враг", то в начале девяностых годов вчерашние противники -- монархисты и буржуазные республиканцы -- объединились под другим лозунгом: "Социализм -- вот враг". Так происходит сближение правых буржуазно-республиканских кругов с клерикалами.
   В то время во главе католической церкви стоял ловкий дипломат пана Лев XIII, видевший новую задачу Ватикана в том, чтобы марксистскому социализму противопоставить другой -- "христианский социализм". Политика папской курии была наиболее полно воплощена в энциклике "Рерум новарум", опубликованной 15 мая 1891 года. Обращаясь ко всем христианам, папа говорил о том, что углубление конфликта между кучкой богачей и множеством обездоленных, между предпринимателями и рабочими возбуждает всеобщую тревогу. Социалисты искусственно раздувают эту вражду и выдвигают идею ликвидации частной собственности. Эта идея враждебна христианству: "Бог дал людям землю, чтобы они поделили ее между собой. Бережливый рабочий имеет право купить себе поле... Теория коллективной собственности противоречит естественному праву... Первое условие народного блага -- неприкосновенность собственности". Энциклика провозглашает, что конец социальному конфликту может положить только церковь, которая объединит враждующие классы христианской любовью, что первейшая задача церкви -- научить и капиталистов и рабочих правилам христианской жизни в духе милосердия. Таким образом, папа, якобы выступая в защиту угнетенных, осуждал марксистский социализм и утверждал незыблемой основой общества буржуазный принцип собственности.
   Писатели -- сторонники "нового католицизма" -- стали усердно пропагандировать идеи энциклики. Мистик и "буланжист" Морис Баррес, признанный руководитель правого крыла французской литературы, в то время уже автор декадентской трилогии "Культ Я" (1887-1891), превозносил новую "революционную церковь" и Льва XIII, который, по словам Барреса, "взялся примирить церковь с современным обществом" и, встав во главе социальных реформ, "хочет поставить силы революции на службу церкви". Французские социалисты решительно выступили против этой демагогии. Когда председатель совета министров Фресинэ произнес в парламенте похвалу Льву XIII, с ответом ему выступил 18 февраля 1892 года социалист Жорж Клемансо, заявивший в парламенте: "Церковь ничто, если она не всё... Между правами человека и тем, что называется правами бога, возможна только борьба -- союз между ними немыслим... Церковь хочет как раз противоположного всему, что хотим мы..." Под давлением передовых республиканцев Фресинэ подал в отставку, а через два дня, 20 февраля, папа опубликовал новую энциклику, адресованную французским католикам, в которой требовал от них поддерживать... французскую республику. Несколько позднее, в 1896 году, Золя напечатал в "Фигаро" статью "Оппортунизм Льва XIII", в которой заклеймил двусмысленную позицию римского первосвященника. Дело в том, утверждал Золя, что, как бы католицизм ни прикидывался демократическим, он глубоко враждебен демократии: "Эта религия... принадлежит у нас одному классу и одной партии, она так тесно связана с идеей аристократии и принципом монархии, что оказывается в смертельной опасности, едва только эгалитарная республика сметает трон и его защитников". По оценке Золя, Лев XIII -- коварнейший демагог, фактически идущий на предательство политических интересов собственного класса: "Связать судьбу религии с одним классом, с одной династией, рисковать, чтобы религия погибла вместе с ними, в такой день, когда уже ясно, что они обречены, -- это было бы абсурдной ошибкой. Нет, нет, пусть гибнут аристократии и королевства, и да живет бог!" Лев XIII страшится церковного раскола -- и, чтобы избежать его, "принимает республику, осмеливается ломать вековую традицию, становясь на сторону народа -- против короля". Но эти судороги католическую церковь не спасут -- уступки имеют предел, и наступит день, когда папа "не сможет идти дальше, и непреодолимым препятствием станет сам Рим, вечный Рим, со всей гигантской массой его традиций, его столетий, его развалин. Неспособный дальше изменяться, он рухнет". Папа-оппортунист не спасет католицизм, он может только на время создать иллюзию его обновления и тем вернее способствовать его краху, предрешенному историей.
   Таков политический аспект неокатолицизма. Одновременно реакция предприняла идеологическое наступление -- наступление на материалистическую науку и реалистическое искусство. Критик Ф. Брюнетьер, поэт Ф. Коппе, романисты К.-Ж. Гюисманс и П. Бурже, эссеист Ж. Леметр -- все они "обращаются" в католицизм, утверждают непознаваемость господнего промысла и бессилие науки. Книга Ф. Брюнетьера "Натуралистический роман" воюет с "материализмом в литературе", с творчеством Флобера, Гонкуров, Золя. В 1889 году вышел роман П. Бурже "Ученик", герой которого -- ученый, автор атеистического трактата Сикст -- капитулирует перед религией, признает бессилие разума перед непознаваемой тайной рока; в журнальном варианте книга кончалась молитвой Сикста. Бурже вполне точно выразил философию неокатоликов. В том же году появился роман Эд. Рода "Смысл жизни"; его герой благословляет небо за то, что оно ниспосылает святую иллюзию, прекрасный обман. В том же 1889 году критик Мельхиор де Вогюэ, автор известной книги "Русский роман" (1886), в которой -- со ссылкой на Достоевского -- проповедуется "религия страдания", опубликовал серию статей об итогах XIX века; здесь утверждалось, что наука ведет к нравственному упадку, а значит, к деспотизму и насилию, и что моральному совершенствованию может способствовать только вера. Любопытно, что взрыв антиматериалистических настроений произошел, как видим, в 1889 году -- в год, когда отмечалось столетие революции и когда собрался первый конгресс II Интернационала. Некоторое время спустя, в апреле -- мае 1892 года, радикальная газета "Жюстис" опубликовала 39 анкет современных писателей об идеалистической реакции в литературе и театре. Журналист Б. Гинодо, собиравший эти анкеты, указывал на то, что даже в парижском цирке демонстрируются страсти Христовы, даже в театре марионеток ставятся библейские легенды; он замечает: "Реакционеры не слишком знают, чего они хотят, но они, кажется, достаточно хорошо понимают друг друга, когда нужно сказать, чего они не хотят" ("Жюстис", 21 марта). В той же газете напечатан ответ Золя на анкету: да, он внимательно следит "за движением неомистическим, неокатолическим, необуддистским, неоидеалистическим" и считает его серьезной опасностью, однако он, Золя, спокоен -- позитивистская наука не умерла, она возьмет свое. Заметка кончается словами: "Что касается до идеалистической или мистической реакции, то я думаю о ней, занимаюсь ею: я что-нибудь об этом напишу" ("Жюстис", 30 апреля).
   "Что-нибудь"? Через два с половиной месяца Золя уточнит свое намерение ввязаться в идеологическую борьбу -- он сообщит журналистам, что собирается написать книгу "о лурдской богоматери", книгу, в которой изучит "неокатолицизм нового поколения". Лурд очень привлекает его -- "это уголок старого мира, это целый мир, который нас переносит на десять веков вспять и изучение которого позволит мне разобраться в любопытных вопросах, поднятых г-ном Мельхиором де Вогюэ" ("Фигаро", 19 июля 1892 г.). Так что одним из стимулов Золя было желание полемизировать против столпа идеалистической реакции Вогюэ. Впрочем, с декабря 1892 по май 1893 года он еще пишет "Доктора Паскаля", книгу, в которую вторгаются идеи, возникшие в связи с замыслом "Лурда": от имени "нового поколения", стремящегося к "мистическому абсолюту", в последнем томе "Ругон-Маккаров" говорит Клотильда: "Раз уж наука... потерпела крах -- мы предпочитаем обратиться к прошлому, -- да, да! к былым верованиям, которые много веков подряд приносили счастье человеческому роду". Доктор Паскаль опровергает ее, -- он тоже испытывает отчаяние от плоского эмпиризма современной медицины, но верит в необходимость "все знать и все сказать", преодолеть кризис переходной эпохи. В заметках 1892 года Золя написал: "Паскаль сможет измениться, как я, -- даже постарев. Меньше пессимизма".
   Однако, еще не начав писать "Доктора Паскаля", Золя в августе 1892 года принял участие в торжественном "всенародном паломничестве", объявленном церковью. 18 августа он встречал на лурдском вокзале поезда, один за другим прибывавшие с паломниками, и в их числе "белый поезд", доставивший тяжелобольных; затем стал посещать и осматривать достопримечательности Лурда. Спустя два дня журналисты прослышали о приезде писателя, и он в интервью постарался их успокоить: "Моя книга будет содержать только факты -- никаких суждений". Так со слов Золя было написано 27 августа в католической газете "Юнивер", которая в своих комментариях выражала надежду, что Золя "встретит здесь лекаря, врачующего души, -- это будет лучшим чудом Лурда". Другие газеты тоже уповали на "католическое обращение" автора "Ругон-Маккаров". Между тем Золя вел подробнейшие записи: он видел больницы, где умирающих не лечат, потому что ждут чудес, где чудовищный смрад и грязь; видел поезда, наполненные больными, уповающими на божественную благодать. На второй день "всенародного паломничества" Золя посетил бюро регистрации исцелений; здесь доктор Буассари, автор нашумевшей книги "Лурд, его медицинская история (1858-1891)", давал гостю разъяснения и, в частности, демонстрировал ему девочку Клементину Труве, у которой, когда ее погрузили в бассейн, якобы тотчас же зажила страшная язва на ноге. Золя весьма скептично отнесся к этому случаю -- ведь он этой язвы до излечения не видел -- и о своих сомнениях сказал корреспонденту газеты "Тан". Буассари был оскорблен и заявил газетчикам: "Господин Золя нам сказал: "Да ведь вы мне чудо показываете!" Мы никогда не произносим этого слова, но мы должны признать, что данный факт не поддается рациональному или научному объяснению". В своих записях Золя много размышляет именно над проблемой лурдских "чудес". Некоторые факты удивительных исцелений доподлинно зарегистрированы. Как их объяснить? Золя ссылается на авторитет знаменитого невропатолога Шарко, исследователя истерии и неврозов, считавшего возможным излечение сильным шоком некоторых болезней нервного происхождения. Он записывает в дневнике: "Вот где бескрайнее поле для неведомого! Сколько болезней, о которых никто ничего не знает, связано с нервной системой, и потому их можно мгновенно излечить или, во всяком случае, облегчить их течение сильным волнением, порывом всего существа, напряженным желанием выздороветь" (запись от 31 августа). Толпа, сначала удивлявшая Золя и вызывавшая в нем сочувствие, постепенно начинает внушать ему отвращение: "О чем я еще должен написать -- это об удивительных разговорах верующих. Они беседуют об исцелениях, о чудесах с неслыханной легкостью и спокойствием. Самые невероятные факты не выводят их из равновесия... Они рассказывают друг другу нелепейшие истории. А ведь это не только кретины или безграмотные, но такие люди, как Лассер, как Буассари, как многие молодые люди, которых я видел. Это невероятно. Именно из-за этого я нередко взрывался... Наверно, люди должны пройти через такое состояние перед тем, как разум их окончательно омрачится..."
   Упомянутый в этой записи Анри Лассер был автором двух широко разрекламированных книг -- "Лурдская богоматерь" (1869) и "Чудесные эпизоды Лурда" (1883). Когда-то, в 1862 году, он начал слепнуть, выписал из Лурда бутылку с местной водой и смочил ею глаза. "Едва я прикоснулся этой чудесной водой до глаз и лба, как почувствовал себя излеченным --...это случилось с такой внезапностью, что мой несовершенный язык может сравнить происшедшее только со вспышкой молнии" ("Лурдская богоматерь", кн. X). Узнав о чудесном эпизоде, лурдский аббат Пейрамаль пригласил Лассера на должность историографа Лурда. Золя встретился с ним, длительно беседовал и пришел к выводу: "Лассер одержимый, безумец, исступленный оратор" (запись от 22 августа).
   Лассер показывал Золя места, связанные с Бернадеттой Субиру, -- психологический облик этой девочки очень интересовал Золя. Вот что он узнал о ней от Лассера и местных жителей, которые были с нею знакомы.
   13 февраля 1858 года трое девочек отправились в лес за хворостом. Дочь бедного мельника Бернадетта -- ей тогда было четырнадцать лет -- отстала от подруг, стала переходить вброд речку Гав и вдруг увидела "красивую даму", о которой она рассказывала, что у нее голубые глаза и белокурые волосы, на ней было белое платье с синим поясом. В течение двадцати четырех дней видение повторялось и затем навсегда исчезло. В 1866 году Бернадетта постриглась в монастырь города Невера. Там она жила в уединении, к ней никого не допускали, и в 1879 году она умерла. Лассер показал Золя убогую хижину, где родилась Бернадетта, и это посещение дало повод для следующей дневниковой записи: "Все возникло из этой темной дыры. Какие мысли приходят на ум, когда представляешь себе Грот, пламенеющий тысячами свечей, базилику, весь этот внезапно возникший мир, все эти устремившиеся сюда толпы. О, могущество иллюзии, потребность в чудотворной лжи!" И далее: "Если видения истеричной девочки послужили причиной того, что из под земли вырос целый город, что дождем посыпались миллионы, что сюда хлынули целые народы, значит, это отвечало безмерной потребности в чуде, которая гложет нас, нашей нужде в том, чтобы нас обманули и утешили... Это и должно быть философским объяснением моей книги. Я не верующий, я не верую в чудеса, но я верю в необходимость чудес для человека". Впоследствии "философское объяснение книги" стало иным, но вначале Золя думал так.
   Большое место в дневниковых записях августа 1892 года занимает вопрос о спекуляциях священными реликвиями и водой из "святого источника". Золя поражен денежной лихорадкой, охватившей Лурд, -- город зарабатывает десять -- пятнадцать миллионов франков в год. Здесь торгуют всем: в бесчисленных лавках можно купить изображения лурдской богоматери на курительных трубках, рюмках для яиц, ножах, браслетах, кольцах для салфеток, брошках, табакерках, тростях, бидонах всех размеров. Из двухсот торговцев Лурда один из самых богатых -- Субиру, брат Бернадетты, который наживается еще и на популярности своей фамилии. Хозяин квартиры, на которой Золя останавливался, рассказывал ему об огромных торговых оборотах святых отцов. Некоторые из них открыли магазины оптовой продажи священных предметов, другие спекулируют водой из родника; хозяин прибавил: "Когда священникам указали на неприличие их поведения, они пригрозили, что закроют Грот, и пришлось им подчиниться, ведь Грот -- это богатство нашего края". Со сказочной быстротой растут отели -- в маленьком городе, недавно насчитывавшем четыре тысячи жителей (к 1892 году население уже удвоилось и достигло восьми тысяч), ежегодно бывает не меньше трехсот тысяч паломников. Улицы и площади загромождены столами, за которыми приезжие едят. Золя записывает: "Едят всюду, даже в цирюльнях". Он констатирует катастрофическое падение нравов: прежде, по свидетельству старожилов, на весь Лурд было пять-шесть проституток, теперь им нет счета. Золя заносит в дневник: "Почти все девушки занимаются проституцией... Женщины поджидают паломников на вокзале и предлагают им комнаты; некоторые, помоложе, миловидные, предлагают сверх того себя; нередко на соблазн поддаются и священники". Многие девицы приезжают в Лурд с родителями, надеясь выйти здесь замуж. "Говорят, -- записывает Золя, -- что в Лурде открыто специальное брачное агентство".
   Такова одна из подготовительных рукописей Золя к "Лурду" -- дневник его августовской поездки 1892 года, который он при создании романа широко использовал.
   Во время и после поездки Золя в Лурд пресса шумно обсуждала его намерения. Католические газеты выражали надежду, что Золя напишет религиозную книгу, и в таком случае сулили ему земные блага. "Голуа" от 26 августа хитро подмигивала: "Мы надеемся, что Золя-мистик предшествует Золя-академику"; газета "Жюстис" утверждала: если роман Золя будет проникнут христианским духом, тираж его достигнет пятисот тысяч, а автор получит кресло академика. Религиозные листки, -- прежде всего "Круа", -- благодарили Золя за то, что его приезд оказался отличной рекламой для лурдского Грота, -- никогда до сих пор пресса не уделяла такого внимания видениям и чудесам. Сам Золя держал себя сдержанно и старался не давать оснований для прогнозов. Корреспонденту "Тан" он сказал: "В настоящий момент наблюдается возврат к мистицизму... Почему происходит этот неожиданный шаг назад? Потому что наука не сдержала своих обещаний. Сможет ли она их выполнить? Разочарованные толпы поворачиваются к религии. Наука не в силах дать той идеальной справедливости, к которой человечество неизменно стремится" ("Тан", 25 августа). Неделю спустя газета "Жиль Блас" опубликовала другое заявление Золя, весьма важное для понимания его намерений: "Против меня, или, точнее, против писателей натуралистической школы сформировалась целая школа -- школа мистическая, декадентская, символистская. Я изучу мистические тенденции современной литературы, так же как и неокатолическое движение, которое поддерживают и превозносят г-н де Вогюэ и папская курия. Я попытаюсь извлечь из религиозных проявлений их подлинную философию..." ("Жиль Блас", 2 сентября). Последняя фраза с редкой определенностью выражает идею еще не написанного романа и, более того, идею будущей трилогии: писатель прорвется сквозь ободочку мистической фразеологии к философской сущности идей своих противников.
   Все рассказанное позволяет прийти к выводу, что, обращаясь к истокам современного неокатолицизма, Золя брался за центральную идеологическую проблему времени. Гонкур был прав, когда, высоко оценивая замысел своего друга, писал в те же дни в "Голуа": "Нет сомнений, что после книги о войне ["Разгром"] нужно было написать именно такую книгу -- книгу о современном мистицизме" ("Голуа", 26 августа 1892 г.).
   К тому же периоду относится второй "Набросок" к "Лурду", написанный Золя 25 августа -- 27 сентября 1892 года, во время его поездки по югу Франции (Марсель -- Тулон -- Канн). В центре сюжета Золя собирается поставить "всенародное паломничество", он хочет посвятить свою книгу мукам современного человечества -- роман будет "взволнованным и горьким изучением страдания". Никаких хитросплетений интриги -- только описание людских горестей (rien que la souffrance). Прежняя простодушная, чистая и честная вера все больше отступает перед ложью, перед эксплуатацией коварными церковниками потребности людей в чудесах, которая постоянно "расцветает, как золотая роза". Золя с растущим омерзением вспоминает обо всем, что он видел в Лурде, -- о жадной погоне за наживой (l'БpretИ au gain), о мошенниках из бюро регистрации исцелений. Все снова он возвращается к волнующей его главной нравственной проблеме: нужен ли страдающим людям утешительный обман религии? В будущем романе важное место займет епископ Лоранс, который разуверился в католических догматах, "утратил веру, но в конце концов сдается: бог ты мой, зачем сопротивляться торжеству религии? Зачем отказывать человечеству в иллюзиях... во лжи, в надежде на потусторонний мир?" Иллюзия необходима, твердит Лоранс, и, кажется, эту точку зрения готов разделить автор; иногда ему самому начинает казаться, что, говоря словами русского поэта, "тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман". Особенность подготовительных материалов Золя в том, что они фиксируют не итог размышлений, а их процесс: Золя думает с пером в руке, он сталкивает на бумаге собственные и противоположные аргументы. Во втором "Наброске" аргументам о необходимости утешительного обмана все чаще противостоят другие -- о благотворности резкой и даже порой жестокой истины. Все чаще возникает мысль о социализме как воплощении этой истины: "Надежда, которую католицизм принес миру, кажется исчерпанной... Это -- уходящая иллюзия... В какое-то мгновение весь мир был погружен в мечту о христианском рае... То была юная надежда, наступившая в свой час. Но теперь восемнадцать веков исчерпали эту надежду... Умудренный долгим опытом, народ отворачивается от церквей и требует иного. Он хочет идеала более человечного, хочет счастья на этой земле, раздела богатств; он испытывает потребность в немедленном торжестве справедливости; отсюда -- современный социализм, коллективисты, даже анархисты, -- они стремятся к насильственному установлению золотого века... Это тоже мечта, но мечта иная... религия более человечная, более земная" [René Ternois, 'Zola et son temps. Lourdes -- Rome -- Paris', Paris 1961. (Рене Тернуа, "Золя и его время. Лурд -- Рим -- Париж", 1961, стр. 244)]. Золя констатирует факт, который до сих пор ему не приходил на ум: среди паломников Лурда рабочих нет, -- они не верят в сверхъестественные силы, они ждут иных чудес, далеко не божественных.
   Итак, замысел серьезно усложняется. В связи с этим во втором "Наброске" возникает идея дилогии -- Золя уже понимает, что всего комплекса идей, обуревающих его, в одном романе выразить не удастся: необходимо распределить материал на два тома. "Дать в первом -- наивное возрождение древнего католицизма... потребность в вере и иллюзии, а во втором -- весь неокатолицизм, или, вернее, неохристианство нашего "конца века", Мельхиора де Вогюэ и остальных, высокое духовенство, папу... Рим, пытающийся подчинить себя новым идеям". Задуманный для "Лурда" епископ Лоранс, видимо, перейдет во второй том, который, как внезапно решает Золя, будет называться "Рим". Одной из важнейших тем первого тома будет судьба Бернадетты -- трогательная современная и в то же время средневековая легенда. Золя пишет: "Кто-нибудь из моих персонажей скажет: "Дело Бернадетты осуществляется, и Бернадетта уже будет немыслима в нынешнем Лурде"".
   После второго "Наброска" к "Лурду" Золя написал "Доктора Паскаля". Окончив его и вместе с тем всю свою двадцатитомную эпопею, он вплотную занялся "Лурдом", явившимся, как мы видели выше, естественным продолжением последнего тома "Ругон-Маккаров". И, верный своему творческому методу, сложившемуся за два десятилетия, он начал работу над новым романом с подробнейшего, теперь уже широко развернутого "Наброска" -- по счету третьего. Третий "Набросок" относится к июлю 1893 года [Впервые этот документ опубликован М. Д. Эйхенгольцем с его обстоятельным комментарием в "Литературном наследстве", изд. АН СССР, 1939, No 33-34. Цитаты даются по этому изданию, но перевод иногда уточнен по оригиналу. -- Е. Э.]. От второго он отличается прежде всего тем, что теперь, после "Доктора Паскаля" и знаменательных, упомянутых выше событий 1892-1893 годов, замысел разрастается до трилогии. Только цикл из трех романов -- "Лурд", "Рим" и "Париж" -- позволит решить социально-нравственную проблему, противоречия которой до сих пор терзали Золя и казались ему непреодолимыми. Первоначальная мысль о необходимости третьего тома возникла у Золя еще в Монте-Карло, в сентябре 1892 года. В октябре, в беседе с корреспондентами, он изложил предварительный план трех томов: первый -- "Лурд" -- покажет банкротство науки и стремления людей к счастью через чудо; второй -- "Рим" -- даст ответ модным идеям неохристианства и, может быть, нарисует образ папы-социалиста, и, наконец, третий -- "Париж" -- будет апофеозом, путешествием в будущее, в идеал. На вопрос журналиста: "Что вы скажете о социализме?" -- Золя ответил: книгу "Париж" он начнет писать не прежде, чем через четыре года, и потому о ее содержании говорить рано. Вот что он заявил в заключение беседы: трилогия будет содержать итоги века, она будет менее пессимистической, чем предшествующее творчество, и будет одухотворена идеалом и надеждой. Однако не следует принимать его за писателя-идеалиста; для него термин "идеал" является синонимом слова "неведомое" (l'inconnu). "По мере того как наука идет вперед, увеличивается доля реального и уменьшается доля идеального... Романист должен уметь подойти к самой границе идеального и реального" (Курсив мой. -- Е. Э.). Эта важнейшая формулировка может быть ключом к идейно-стилистическому строю трилогии. Цитированное интервью было напечатано в нескольких газетах ("Матен", 5 октября; "Журналь", 10 октября; "Эко де Пари", 11 октября 1892 г.). Высказанные здесь идеи были подробно разработаны в третьем "Наброске" спустя девять месяцев. Здесь центральная проблема трилогии формулируется как конфликт между милосердием и справедливостью: кажется, что страдающему человечеству необходимо милосердие; однако это не так -- ему необходима справедливость. В первой части -- "Лурде" -- Золя рассмотрит "бедствие естественного состояния", в третьей части -- "Париже" -- "бедствие социального состояния". "Лурд" даст лишь предварительное решение: "Лурд" можно закончить тревожным вопросом... Я хочу закончить роман милосердием, терпимым отношением к человеческим страданиям. И все это проникнуто большой тоской, трепетным чувством долга, повелевающим бороться с суеверием, и глубоко уязвленным чувством жалости, которое удерживает от борьбы: ведь это отнимает последнее утешение у стольких несчастных верующих, так сильно нуждающихся в иллюзии ["Литературное наследство", изд. АН СССР, 1939, No 33-34, стр. 463]. В третьем "Наброске" к "Лурду" Золя настойчиво повторяет: "По сути, это религия человеческого страдания" [Там же, стр. 462]. Сама эта формула представляет собой спор с Мельхиором де Вогюэ, который главу V своей книги "Русский роман" (1886) назвал: "Религия страдания. Достоевский"; глава эта кончается словами Раскольникова из "Преступления и наказания", сказанными Соне Мармеладовой: "Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился" (часть IV, гл. IV). Золя ничуть не хотел "поклониться страданию человеческому". Можно полагать, что, задумывая "Лурд", Золя имел в виду опровергнуть теорию "человеческого страдания" Достоевского, как его трактовали идеалистические французские критики, и прежде всего тот из них, в котором Золя видел вождя неохристианской реакции, -- М. де Вогюэ. Разделаться с враждебной ему теорией утешительства Золя предполагает в третьем томе, где будет дана борьба против суеверия, -- "Третья книга может быть борьбой справедливости против милосердия". Абстрактно гуманистические проблемы уступят место проблемам социально-политическим. Золя пришел к единственно возможному и исторически правильному выводу: оставаясь в пределах абстрактно гуманистических категорий, нельзя решить поставленной нравственной проблемы -- необходим выход в конкретную сферу социального бытия, социологии и политики. В сущности, Золя, работая над программой трилогии, проделывает на новой основе тот же путь, который был уже проделан за двадцать с лишним лет автором "Ругон-Маккаров": от абстрактно гуманистической постановки проблемы к социально-политической. Там, в "Ругон-Маккарах", он шел от физиологизма, от теории фатальной наследственности первых книг к "Жерминалю" и "Разгрому" с их социально-революционной проблематикой. Здесь он от "Лурда" идет к "Парижу". Разница, однако, существенна: в "Ругон-Маккарах" Золя двигался ощупью, и социальная тема чуть ли не против воли автора побеждала физиологическую; художник Золя одерживал верх над Золя-мыслителем; в "Трех городах" аналогичное движение мысли определено самим автором еще до начала работы над романами. В третьем "Наброске" читаем: "Все происходит в определенный момент существования Третьей республики. Особенно важно как можно более четко поставить все социальные проблемы. Различные школы; уступки, к которым склоняется буржуазия; различные проекты решения вопроса; почва, завоеванная социалистами, их дальнейшие требования. Наконец, показать социальную битву, во всей ее остроте, борьбу за существование. А там, на горизонте, уже занимается великая заря... В "Париже", как и в "Жерминале", бездна человеческого страдания. Это будет находиться в соответствии с "Лурдом", где я показываю страдания физические. Удовлетворение требований социалистов избавит бедняков от мук" ["Литературное наследство", изд. АН СССР, 1939, No 33-34, стр. 467]. Необходимо еще раз подчеркнуть, что все это написано Золя в предварительном "Наброске", до работы над новым произведением, -- в этой осознанности социального замысла новое качество, новый уровень, на который поднялся художник-мыслитель Золя, который то и дело повторяет во время письменных размышлений свою излюбленную формулу: "Все сказать, все познать, дабы все излечить".
   Теперь, конкретно разрабатывая структуру будущей трилогии, Золя ставит перед собой вопросы композиционные. Архитектоника всего цикла будет строгой и стройной; это как бы триптих, левая и правая створки которого сходны, каждая состоит из пяти частей по пять глав в каждой; в центральном произведении -- "Риме" -- три части. Важнее, однако, решение Золя поставить в центр повествования героя, глазами которого автор будет смотреть на мир и который пройдет через все три романа. Интереснейшая и важнейшая черта замысла: этот герой с самого начала предположен человеком, претерпевающим сложное развитие и изменение. В "Наброске" к "Лурду" говорится: "Чтобы не слишком распылять факты, мне хочется ввести какой-нибудь центральный персонаж. Быть может, выставить в том или ином виде себя самого. Тут нужен человек свободной мысли, трезвого анализа, который верил бы только в прогресс науки. Он против суеверия, которое находит вредным, против взгляда, будто христианское учение принесло благополучие человечеству путем милосердия. Все здание христианства готово обрушиться, необходимо нечто иное, но он не знает, что именно. Его поражает это стремление ко лжи, к иллюзии, которое с такой силой проявилось в конце нашего столетия, -- и он отправляется в Лурд, чтобы увидеть все собственными глазами. Итак, он приезжает, почти со злобным чувством поднимается к храму; и тут следует показать всю гамму его переживаний: сначала он растроган, а затем, к концу, над всем берет верх чувство необходимости чего-то иного" (стр. 470-471). Проследив за психологическим движением Золя от первого посещения Лурда до третьего "Наброска", мы можем констатировать автобиографический характер намеченной им для его героя-священника "гаммы переживаний". Этот герой пройдет через сомнения и противоречия, но отчетливо поймет невозможность возродить "слепую, наивную веру XII века". Вместе с автором он придет к окончательному выводу, сформулированному в "Наброске" к Лурду так: "Долгий опыт уже показал, что представляет собой общество, основанное на милосердии; пора наконец обратиться к справедливости (социализм)" (стр. 476).
   В "Наброске" к "Трем городам" содержится характеристика одного из будущих героев "Парижа", социалиста, брата священника, в связи с которым Золя пишет: "Фраза относительно "труда освобождающего и умиротворяющего" из моего доклада студентам" (стр. 466). Речь идет о докладе, сделанном Золя 18 мая 1893 года на заседании Всеобщей ассоциации студентов, где он был избран председателем. В этом выступлении Золя выразил свое кредо этих лет. Он рассказал о том, что в юности его поколение молилось науке с таким энтузиазмом, что он, Золя, даже в область литературы пытался перенести жесткий метод научного исследования; что в настоящее время появились пастыри душ, которые пытаются навязать молодежи некую веру, хотя сами толком не знают, во что следует веровать. Каков же выход из нынешнего кризиса? Золя формулирует его как веру в труд -- только она может вывести человечество, блуждающее в потемках, к свету. Труд спасает слабых от "мучений бесконечностью". Золя кончал выступление словами: "Единственная вера, которая может спасти нас, -- это вера в эффективность наших усилий... Прекрасная вещь -- мечтать о вечности. Но честному человеку достаточно прожить, делая свое дело". Эта материалистическая идея одушевляет всю трилогию Золя.
   Священник Пьер Фроман -- сын крупного ученого-химика -- унаследовал от отца глубокий и острый аналитический ум. Человек широкого и разностороннего образования, ставший священником вопреки своим склонностям, он не может примириться с догмами католической церкви. Им бесповоротно утрачена вера в сверхъестественные силы. Пьер внимательно изучает мнимые чудеса Лурда и убеждается в том, что все они имеют естественнонаучное объяснение. Даже излечение любимой девушки от паралича, кажущееся божественным "исцелением", не изумляет его: оно было в точности предсказано проницательным доктором Боклером (его прототип -- Шарко, о котором говорилось выше).
   Пьер, как и сам Золя, не сомневается в том, что истина -- в науке, в естественнонаучном объяснении фактов действительности. Однако Пьера волнует не только вопрос об истине, но и вопрос о счастье человечества. Наука -- это истина, но может ли истина принести счастье? Вера -- ложь, но не есть ли такая ложь -- благо, ежели она способна дать забвение? "Все человечество безутешно скорбит, рыдает, подобно неизлечимому больному, приговоренному к смерти, которого могло спасти только чудо. Сердце Пьера сжималось от братской жалости к обездоленным христианам, униженным, невежественным, к этим беднякам в лохмотьях, больным, покрытым зловонными язвами... Нет, нет, не надо отнимать надежду, надо относиться терпимо к Лурду, как терпимо относятся ко лжи, которая помогает жить... О, быть добрым, врачевать все недуги, усыплять боль мечтой, даже лгать, чтобы никто больше не страдал!"
   Таковы сомнения Пьера Фромана. Золя показывает, как в сознании Пьера побеждает правильная точка зрения на религию. Как бы ни была обольстительна надежда на чудо, нельзя вернуться к древним эпохам наивной веры в бога, в чудеса и загробное счастье. И Пьер приходит к выводу о том, что суровая, безжалостная правда реальности должна быть открыта людям во что бы то ни стало: разум и наука должны победить религиозное суеверие. И Пьер решает бороться против подлой и унизительной жалости, размагничивающей людей. Правда, в "Лурде" это решение еще не окончательно; оно утверждается с полной ясностью лишь в последующих романах трилогии -- в "Риме" и "Париже". Пьер поймет, что источник религии -- человеческая слабость. Для того чтобы уничтожить религиозную ложь, надо сделать человека сильным. Знание, наука, разум -- таков залог человеческой силы. И писатель подводит Пьера Фромана к выводу, который был сформулирован им еще в его рабочих записях к трилогии, в "Наброске" к серии "Три города": "Поддерживать иллюзию, распространять ее из сострадания к несчастному, которому она дает утешение, значит, укреплять тяжкое наследие слабости и нищеты, значит, поддерживать одно из уродств человеческих. Тогда как, разоблачая иллюзии и суеверия, способствуешь тому, чтобы сделать человека смелым: он постепенно учится смотреть жизни прямо в глаза, мужественно идет вперед, живет и действует на благо ближним. Только так можно выработать в себе непреклонность и мужество. Труд -- совершенное творение, к которому мы идем".
   Мысль о том, что людей, обманутых и расслабленных верой в потусторонние силы, легко эксплуатировать, обирать и разорять, -- одна из центральных мыслей романа "Лурд". Всем собранным им материалом Золя доказывает справедливость этого положения. Он подробно рассказывает о том, как святые отцы превращают "чудеса" Лурда в доходную статью, ловко извлекая прибыль из доверчивости паломников. За кулисами пышного религиозного театра -- пошлая проза буржуазной действительности, господство чистогана. Пьер Фроман окончательно разочаровывается в вере и благочестии, наблюдая торговый Лурд: "... молодому священнику казалось, что он видит гигантские грабли, которые беззвучно подбирают сбежавшийся люд, сгребают для преподобных отцов золото и кровь народных масс".
   Золя показывает два Лурда -- старый и новый. Старый Лурд -- захолустный городок, в котором господствуют патриархальные отношения полуфеодального типа. Католические "чудеса" вторглись в Лурд, сопутствуемые капитализмом. "Весь край был охвачен разложением; торжество Грота породило бешеную жажду обогащения, лихорадку наживы, погоню за удовольствиями; дождь миллионов с каждым днем все больше развращал народ -- Вифлеем Бернадетты стал Содомом и Гоморрой".
   Ненавистью к обманщикам народа, набивающим мошну во имя лицемерно прославляемого бога, к спекулянтам, превращающим земной шар в рынок, ненавистью к капитализму дышат страницы романа, посвященные описанию нового Лурда.
   Среди персонажей романа выделяется семейство Виньеронов. Глава семейства приехал в Лурд просить богоматерь о многих милостях: он жаждет повышения по службе; он мечтает о том, чтобы его больной сын Гюстав не умер прежде своей тетушки, г-жи Шез, завещавшей Гюставу полмиллиона франков. Как ликует он, получив извещение о смерти своего начальника -- теперь никто не препятствует его возвышению, -- и как не может скрыть своей радости, когда умирает г-жа Шез! Теперь он без труда перенесет и смерть сына, ибо тогда он останется единственным законным наследником состояния г-жи Шез. Золя с ожесточением и беспощадностью рисует семейство Виньеронов, представляющих в романе мир корысти и человеконенавистничества, мир собственников, ту буржуазию, о которой он писал в своих рабочих заметках: "Она объединяется с реакцией, с клерикализмом, с милитаризмом. Я должен выдвинуть основную, решающую идею, что буржуазия уже не играет прежней роли, что она перешла в лагерь реакции, чтобы сохранить свою власть и свои богатства, и что вся надежда на энергию народа".
   В середине августа 1894 года "Лурд" был напечатан полностью, и на Золя обрушились удары печати, поддерживающей неокатоликов. Газета "Фигаро", в которой Золя печатал большинство своих статей, предоставила свои страницы уже названному выше Морису Барресу. "Нашу ученость и усталость, которую мы испытываем от нее, -- писал Баррес, -- иногда преувеличивают... Если говорить о подавляющем большинство из нас, то мы круглые невежды, и нужно обладать большой смелостью, чтобы объявлять о нашей разочарованности в результатах науки, о которой мы не имеем понятия". Баррес коварно представил роман Золя как апологию новейшего идеализма, выдвигая издевательский казуистический аргумент: немецкие социалисты (то есть марксисты) думают, что миром правят экономические силы; Золя опроверг их теорию, показав, как из случайных слов маленькой девочки Бернадетты родился целый огромный юрод. "Книга Золя прекрасна, ибо она приводит к этому идеалистическому выводу", то есть к выводу о том, что "слово создает мир" ("Фигаро", 15 сентября 1894 г.). Критик-неоидеалист Теодор де Визева спорит с других позиций: Золя примитивно понял то, что он называет "мистической реакцией"; возродившаяся вера вызвана не просто физическими страданиями людей и беспомощностью медицины, она -- единственное "лекарство от сомнений, от неуверенности, отвращения к жизни и усталости бесплодной мыслью" ("Ревю блё", т. II, 1894). Впрочем, многие противники не утруждали себя такой сложной аргументацией, а поступали, как некий Леон Блуа, который опубликовал бранную рецензию под выразительным заголовком "Кретин на Пиренеях". Блуа насмешливо пересказывает содержание "Лурда" и пишет: "Он пришел, чтобы закрыть Грот. Но непорочная дева совершает чудеса -- и потому кретин все ломает, все крушит и сам творит чудо". Статья кончается возгласом: "Кретин!" ("Меркюр де Франс", 1894, т. IX). В таком же непарламентском тоне поносили автора "Лурда" церковники. Преподобный отец Рикар, не дождавшись конца романа в "Жиль Бласе". опубликовал книгу "Подлинная Бернадетта Лурдская, письма к г-ну Золя" (август 1894 г.) -- книгу, на которую писатель отвечать не стал. Муниципальные советники городка Бартреса выступили в "Фигаро" с обличением Золя в том, что он ложно изобразил их церковь, придумав цветные витражи. Золя ответил в "Фигаро" 31 августа, укоряя авторов письма: они свою "безграмотную кляузу" составили под диктовку св. отцов Лурда. Характерна статья А. Мартена в журнале иезуитов "Этюд" (декабрь 1894 г. -- январь 1895 г.): здесь Золя обвинялся в том, что он в Лурде был любезен, внимателен, а в романе оболгал священников и организаторов паломничества и, кроме того, оскорбил духовенство, создав фигуру священника-ренегата.
   21 сентября 1894 года агентство Гавас передало из Рима: роман Золя включен Ватиканом в индекс запрещенных книг. В связи с этим сообщением Золя ответил большой статьей, где расправился со своими злобствующими оппонентами: "В последнее время, -- писал он, -- в религиозном мире поднялось движение гнева, которое было для меня неожиданностью. Сначала они проявляли ко мне некоторую симпатию, оценив мою умеренность... Но эти люди думают, что лишь они владеют истиной, они не допускают ни споров, ни возражений. Я получил поносные письма, а религиозные газеты изображают меня пожирателем священников и негодяем. Я собрал целую коллекцию любопытных статеек. Все это абсурдно". Теперь Золя без обиняков признает, что Бернадетта -- "идиотка и истеричка" и что он, говоря о ней с уважением, скрыл от читателей правду. Он со сдержанной умеренностью писал лишь о том, что видел собственными глазами. Он не обвинял лурдских священников в мошенничестве, -- зачем? "Св. отцам Лурда нечего скрывать -- глупо думать, что они разыгрывают фальшивые чудеса; это им не нужно -- вполне достаточно глупости и слепой веры". Золя признал реальность выздоровлений, -- никакого чуда здесь нет, их возможность предсказал даже доктор Шарко. За что же поносят автора "Лурда"? Чем вызвано озлобление церковников и папской курии? Видимо, только тем, что он в своей книге разоблачал грязные интриги св. отцов Лурда, их спекуляции и "тайные драмы", разыгрывающиеся за стенами собора Лурдской богоматери ("Матен", 22 сентября).
   Книгу, направленную против Золя, опубликовал и А. Лассер ("Письма Анри Лассера по поводу романа господина Золя, с приложением документов", 1894), обвинявший автора "Лурда" в том, что он отрицает лурдские чудеса в погоне за дешевой рекламой и популярностью. Золя ответил на эту злобную критику статьей, полной сарказма: когда он работал над романом, его всячески соблазняли, обещая ему, если он признает реальность чудес, тираж не менее пятисот тысяч. "Я не захотел предать свои убеждения, и тираж моей книги оказался весьма средним. В книге моей нет никаких вольтерианских издевок... Я идеализировал Бернадетту, которая на самом деле была лишь несчастной идиоткой. Я разработал мою тему с тем сочувственным критицизмом, которым отмечены труды историков. в XIX веке..." ("Эко де Пари", 2 октября 1894 г.). Роман Золя и его статьи, написанные в ответ на критические нападки, вызвали поток книг, сочиненных церковниками, которые понимали необходимость обороняться: аббат Доменек -- "Лурд, люди и дела", Феликс Лаказ -- "Во имя правды, -- в Лурде с Золя (посвящено папе Льву XIII)", аббат Годаль -- "Чудо", д-р Монкок -- "Исчерпывающий ответ на "Лурд" Золя" и многие другие. Но Золя не счел нужным продолжать пустую полемику -- он был удовлетворен тем, что его роман нанес католицизму чувствительный удар, от которого римская церковь оправиться не могла.
   В России "Лурд" был опубликован сразу в нескольких переводах. Синхронно с газетой "Жиль Блас" газета "Свет" (май -- август 1894 г.) печатала его фельетонами в переводе В. В. Комарова. Одновременно в том же 1894 году вышли переводы Е. М. Поливановой (М., Университетская типография), Н. А. Шульгиной (СПб., тип. Тихонова), Ю. М. Загуляевой ("Вестник иностранной литературы", май -- октябрь). Несколько позднее появились еще переводы А. Н. Линдегрен (1899), В. Н. Голенко (1903-1904), Льва Уманца (1906) и ряд других. В советское время были изданы переводы А. Дейча (1929), Т. Ириновой (1953 и 1957).
   Царская цензура пришла в негодование от того, что перевод. Е. Поливановой, в отличие от петербургских изданий, был отпечатан в Москве "бесцензурно". Начальник Главного управления по делам печати М. Г. Феоктистов направил 25 августа 1894 года телеграмму в Москву: "Роман "Лурд" следует задержать", а затем и более подробное отношение: "...предложить переводчице исключить из него те возмутительные места, которые в Петербурге ни один из переводчиков не решился напечатать, и предупредить ее, что без исключения таких мест книга не может быть выпущена в свет". Подробно об этом написал М. Д. Эйхенгольц в статье "Романы "Лурд" -- "Рим" -- "Париж" и их судьба в России" ("Литературное наследство", стр. 584). Здесь, между прочим, рассматриваются тексты подцензурных изданий сравнительно с полным переводом Е. Поливановой. Цензура снимала то, что, как докладывал Московский цензурный комитет 24 августа 1894 года, представляет собой "попытку Золя подорвать веру в чудеса", а также проповедь "неверия в христианство и полнейшей веры в то, что анархисты расчищают путь для новой религии, основанной на разуме и науке".
   В сходном духе писали русские церковники. С. Глаголев в статье "Религиозный дальтонизм в изящной литературе" ("Богословский вестник", 1894, No 12) утверждал превосходство религии над наукой, ибо, как он писал, истинная цель жизни -- "совершенствование при помощи науки для блаженства на небе", и видел ошибку Золя в стремлении противопоставить науку религии. "Книжки недели" опубликовали большую статью Л. Е. Оболенского "Роман о религии и науке", где роман Золя высоко оценивается с точки зрения его художественных достоинств ("Архитектонически роман "Лурд" безукоризнен"), но Золя напрасно перенес центр тяжести на проблему чудес: "...религиозное чувство гораздо шире потребности в чуде". Золя стоит на позиции примитивного материализма XVIII века, он не вник в сложный процесс спиритуалистических поисков современности, проявляющийся прежде всего в развитии немецкой и английской спиритуалистической мысли. Золя пишет о кризисе доверия к науке -- это, с точки зрения Оболенского, глубоко неверно: дело не в этом, а в том, что Золя, вульгарно понимая науку, переоценил ее возможности: недаром "он мечтал обратить в науку самое искусство". Крупнейшие мыслители современности -- такие, как Г. Спенсер, -- признают реальность непознаваемого ("Книжки недели", 1894, X, стр. 209-227). Два года спустя, уже после выхода "Рима", появилась большая статья Акима Волынского, мистика, идеолога русского декадентства, в которой автор упрекает французского писателя за то, что "твердой рукой поборника эмпирического знания Золя по-своему разлагает все то, что есть в современном человеке мистического, неразгаданного, таинственного в идейном отношении". По мнению Волынского, Золя принизил религию, понял ее слишком узко, "изгнал из религии все метафизическое". В романе "Лурд" нет людей, а есть лишь "бесформенная груда человеческого мяса", "свиные и собачьи рыла, объятые предчувствием чуда" ("Северный вестник", 1898, No 9).
   Отношение церковников, мистиков, декадентов, идеалистов разных оттенков к "Лурду" уже само по себе ясно говорит о значении этой воинствующей антиклерикальной книги. Она до сих пор не потеряла своей современности -- проблемы, поставленные в "Лурде", еще далеки от разрешения. Лурд продолжает и в наши дни привлекать тысячи верующих паломников. По-прежнему церковь утешительным "хлебом лжи" манит к себе людей. По-прежнему католицизм ищет путей для приспособления к открытиям новейшей науки. По-прежнему актуальны размышления Пьера Фромана и выводы, к которым он приходит в конце романа: "Суеверие ослабляет, отупляет, порок благочестия, передающийся по наследству, порождает униженное, боязливое потомство, народы вырождаются, становятся послушными и представляют собой легкую добычу для сильных мира сего. Этих людей, посвящающих все свои силы завоеванию счастья в иной жизни, обкрадывают, эксплуатируют, разоряют".

----------------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Золя Эмиль. Собрание сочинений в 26-ти томах. Том 17: Лурд. Роман. -- Москва: Издательство "Художественная литература", 1965.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru