Соловьев Сергей Михайлович
Гете и христианство

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Соловьев С. М., свящ. Гете и христианство // Богословский вестник 1917. Т. 1. No 2/3. С. 238-266 (2-я пагин.). (Начало.)
   Scan "Богословский Вестник"
  

Гете и христіанство.

  

I.

   "Отъ Боцена къ Тріенту дорога идетъ на девять миль по плодоносной и плодороднѣйшей долинѣ. Все, что только пытается расти на высокихъ гористыхъ мѣстахъ, здѣсь пріобрѣтаетъ уже болѣе силы и жизни, солнце жарко грѣетъ, и снова вѣрится въ Бога. Меня окликнула бѣдная женщина, прося взять ея ребенка въ экипажъ, такъ какъ горячая почва жгла ему ноги. Я сдѣлалъ это доброе дѣло во славу могучаго небеснаго свѣтила".
   Такъ написалъ Гете и сентября 1786 года, въ началѣ своего перваго путешествія въ Италію. Въ этихъ словахъ уже весь Гете, набожный и мудрый служитель Солнца, ученикъ эллиновъ, не только полный радости жизни, но и кроткаго человѣколюбія.
   "Солнце жарко грѣетъ, и снова вѣрится въ Бога... Я сдѣлалъ это доброе дѣло во славу могучаго свѣтила".
   Измученный душой и тѣломъ, на 36 мъ году жизни, Гете покинулъ Германію, и черезъ два года вернулся на родину новымъ человѣкомъ. Что прежде смутно просвѣчивало въ его душѣ, теперь засіяло шлнымъ свѣтомъ. Почва Италіи, классическія руины, чтеніе древнихъ поэтовъ -- все это окончательно способствовало рожденію въ Гете того Олимпійца, предъ которымъ преклонилась Европа. Итальянская природа, согрѣтая благодатными лучами полуденнаго солнца, остатки древняго искусства и новое искусство Ренессанса: Микель Анджело, Рафаэль,-- вотъ на чемъ остановилъ свои взоры Гете. Рядомъ была католическая, средневѣковая Италія, монашескіе ордена, святыя реликвіи, торжественное богослуженіе, аскетическая живопись. Двѣ противоположныя Италіи предстали предъ Гете. Преклонившись передъ первой, онъ естественно отнесся ко второй съ отвращеніемъ. Католическая Италія была ему противна и какъ протестанту, и какъ эллину-язычнику.
   Послѣ обѣдни въ соборѣ св. Петра, въ день Рождества, Гете записалъ: "я настолько состарѣлся уже въ своемъ протестантскомъ діогенизмѣ, что это великолѣпіе болѣе ошеломляетъ меня, нежели даетъ мнѣ. Я тоже могъ бы, какъ мой благочестивый предшественникъ, сказать этимъ духовнымъ покорителямъ міра: не закрывайте же отъ меня солнца высшаго искусства и истинній человѣчности".
   Чѣмъ сильнѣе была любовь Гете къ античной Италіи, тѣмъ острѣе ненависть къ Италіи христіанской. Льюисъ слегка упрекаетъ Гете за то, что онъ не могъ отнестись къ христіанской Италіи и ея искусству даже съ исторической справедливостью. Но Гете былъ поэтъ и философъ. Онъ искалъ истины и, найдя ее въ язычествѣ, не могъ уже быть справедливымъ къ тому, что противорѣчило истинѣ, что закрывало отъ него "солнце". Гете не былъ Бедекеромъ, который рекомендуетъ, понасладиться часъ другой бюстомъ Юноны, а тамъ наслаждаться фресками Джотто. Тотъ, кто можетъ такъ легко мѣнять объектъ художественнаго созерцанія, не понимаетъ до конца ни красоты ІОноны, ни красоты Джотто.
  

II.

  
   Во время италіанскаго путешествія Гете, на ряду съ другими художественными планами, набросалъ планъ драмы "Навсикая". Судя по сюжету и его трактовкѣ, должно было выйти нѣчто несравненно прекрасное, свѣтлое, какъ поэзія Гомера и Софокла. Въ Неаполѣ и его окрестностяхъ Гете собирался сѣсть за работу. И что же? Занялся ботаникой, отъискиваніемъ первичнаго растенія, теоріей метаморфозы растеній, и "Навсикая" была заброшена. Что это напоминаетъ? Не такъ же ли Леопардо да Винчи забрасывалъ "Тайную Вечерю" и отдавался вычисленіямъ механики, работѣ надъ человѣческими крыльями? Между этими двумя геніями -- Леонардо и Гете -- много общаго Они первые геніи Возрожденія, первые глубокіе ученики эллиновъ. Они поняли что эллинизмъ -- не въ изученіи риторики, грамматики и аристотелевой схоластики, а въ усвоеніи эллинскаго взгляда на міръ, въ зоркости къ природѣ, въ созданіи искусства на основаніи вниканія въ законы природной жизни. Отсюда, у Леонардо искусство основано на механикѣ, химіи, анатоміи, у Гете -- на геологіи, ботаникѣ. Оба, Гете и Леонардо, встали въ рѣзкую оппозицію къ средневѣковью, съ его близорукостью къ природѣ, страхомъ передъ природой и тѣломъ и зоркостью къ сверхчувственному. Леонардо обнажаетъ природу, разлагаетъ ее числомъ и мѣрой.
   Многіе упрекаютъ Гете за "Итальянское путешествіе", находятъ въ немъ мало отзывовъ объ искусствѣ, интереса къ исторіи. Какъ это невѣрно! Вся сила Гете здѣсь въ томъ, что, описывая страну древнихъ, онъ какъ бы самъ становится эллиномъ въ отношеніи къ природѣ и жизни, что онъ усвояетъ себѣ эллинизмъ въ его корняхъ, становится, какъ эллинъ, ученикомъ земли и солнца. При томъ безъ всякихъ риторическихъ украшеній, просто, строго и научно.
   Онъ -- не жрецъ солнца, а именно -- ученикъ солнца.
   20 го октября, въ Болоньѣ, Гете записалъ: "Я кажусь себѣ настоящимъ Антеемъ, который тѣмъ болѣе чувствуетъ въ себѣ силы, чѣмъ крѣпче соприкасается съ матерью -- землей." Тѣ скудныя, сухія слова, которыми Гете описываетъ италіанскую природу, дѣйствуютъ сильнѣе многихъ поэтическихъ описаній. Здѣсь Гете какъ бы схватилъ самую тайну античнаго искусства. Какъ Софоклъ нѣсколькими бѣдными, простыми словами описываетъ красоту своего родного дема Колона, такъ же поступаетъ и Гете. Онъ тратитъ какъ можно меньше словъ. Чарующая тайна его искусства -- какъ тайна искусства Леонардо да Винчи. Скалы на картинѣ "Мадонна въ скалахъ", или даль, на фонѣ которой изображенъ юный Вакхъ, или горы Джіоконды, почему все это несравнимо ни съ чѣмъ? Потому что Леонардо проникъ въ самую мастерскую, въ самую лабораторію Природы, потому что онъ, ностигнувъ тайны природы, не подражалъ природѣ, а творилъ, какъ она. Также и Гете. Вотъ Гете -- геологъ:
   "Прежде всего горы собираютъ вокругъ себя огромную массу облаковъ онѣ плотно и крѣпко держатъ ихъ надъ собою, какъ бы второй рядъ вершинъ, пока, опредѣленныя внутренней борьбой электрическихъ силъ, эти облака не упадутъ въ видѣ грозы, тумана или дождя, тогда эластичный воздухъ дѣйствуетъ на остальную часть облаковъ, которая становится опять способной втягивать, растворять и перерабатывать большое количество воды. Я совершенно ясно увидалъ уничтоженіе одного такого облака, оно держалось на одной изъ самыхъ крутыхъ вершинъ, вечерняя заря освѣщала его: тихо, тихо отдѣлялись его оконечности, нѣкоторые клочья удалялись и поднимались вверхъ, другіе исчезали -- и такъ мало по малу исчезла вся эта масса, и передо мною была точно кудель, окончательно спряденная невидимой рукою".
   А вотъ Гете ботаникъ:
   "Масличныя деревья -- чудныя растенія, на взглядъ они похожи на ивы, также теряютъ сердцевину, и кора растрескивается но въ то же время они имѣютъ болѣе крѣпкій видъ. По дереву также видно, что оно медленно растетъ и необыкновенно тонко организовано. Листъ ивообразный и листьевъ немного на вѣтвяхъ. Кругомъ Флоренціи у горъ все засажено масличными деревьями и виноградными лозами, земля же между ними употребляется для посѣва хлѣбовъ. Около Ареццо и далѣе поля оставляютъ свободнѣе. Я нахожу, что не довольно сдерживаютъ плющъ, который вредитъ масличнымъ и другимъ деревьямъ, тогда какъ было бы очень легко уничтожить его. Луговъ совсѣмъ не видать. Говорятъ, что маисъ изнуряетъ почву, съ тѣхъ поръ, какъ онъ введенъ въ употребленіе, хлѣбопашество потеряло въ другихъ отношеніяхъ Это очень понятно при здѣшнемъ незначительномъ удобреніи". ,
   Съ неменьшимъ интересомъ относится Гете и къ тѣмъ созданіямъ природы, въ которыхъ проявилъ себя человѣческій геній, вѣрный природнымъ законамъ тяжести и равновесія. Какъ спеціалистъ, говоритъ Гете объ архитектурѣ, и въ его дорожномъ чемоданѣ находится книга объ архитектурѣ римскаго архитектора Витрувія. Въ Кампаніи Гете почти не обращаетъ вниманія на развалины Помпеи, и всецѣло поглощенъ изученіемъ вулкана Везувія. Въ Палермо Гете хочетъ приняться за "Навсикаю", но отвлекается мыслями о первичномъ растеніи: "мое хорошее настроеніе было нарушено, садъ Алкиноя исчезъ, и на мѣстѣ его появился земной садъ".
   Словесники будутъ оплакивать гибель "Навсикаи" и проклинать метаморфозу растеній. Напрасно. Проникнувъ въ мастерскую природы, Гете подслушалъ тѣ ритмы, которые разлиты въ природѣ, въ журчаніи источника, въ шелестѣ вѣтра, въ шумѣ волнъ, въ щебетаньи птицъ. Гете явился царемъ ритма, самымъ музыкальнымъ изъ европейскихъ лириковъ (послѣ Пушкина). Его пытливое вниканіе въ природу дастъ ему ритмы "Ифигеніи" и "Елены", которыхъ онъ никогда не нашелъ бы, если бы, подобно словесникамъ, некалъ ритмовъ въ кабинетномъ подражаніи древнимъ образцамъ. Въ маленькомъ стихотвореніи "Auf allen Gipfeln ist Ruh" Гете совершилъ небывалое чудо музыки, здѣсь граница поэзіи и музыки стерта. Сознательное, человѣческое я отступаетъ, или становится столь яснымъ зеркаломъ природы, что черезъ него проступаетъ сама природа, съ шелестомъ листьевъ и притихшимъ щебетаніемъ птицъ.
   Но отступило сознательное, противоприродное я, интеллектъ, я чувствующее, наоборотъ, достигло высшаго просвѣтлѣнія въ покорномъ и умственномъ сліяніи съ природой
   Какъ Деонардо, Гете былъ врагомъ словесниковъ, риторовъ, стилистовъ. Онъ отрицаетъ школьный классицизмъ, но изъ подлиннаго классическаго принципа. Не пренебрегая античными образами, онъ достигаетъ Гомеровой прелести въ идилліи изъ нѣмецкой жизни "Германъ и Доротея".
   Ритмы Гете подслушаны въ природѣ, въ той таинственной "странѣ матерей", куда отправляется Фаустъ. Наоборотъ, у Пушкина есть отзвуки небесной гармоніи въ христіанскомъ смыслѣ, звуки, чуждые матери-землѣ:
  
             ...Какъ нѣкій херувимъ,
   Онъ нѣсколько занесъ намъ пѣсенъ райскихъ,
   Чтобъ, возбудивъ безкрылое желанье
   Въ насъ, чадахъ праха, послѣ улетѣть.
  
   Пѣсни Гете никогда не возбудятъ въ насъ "безкрылаго желанья прочь отъ земли". Онѣ рождены на землѣ, въ ея глубокихъ тайникахъ. Онѣ говорятъ о томъ, какъ хорошо на этой землѣ, согрѣтой благодатнымъ солнцемъ. Поэзія Гете не подымается надъ "прахомъ", она есть голосъ праха. И поэзія Гете, и его филоѳофія, и его стройная, послѣдовательная жизнь есть оправданіе этого міра, не въ христіанскомъ смыслѣ подчиненія міра тому, что внѣ міра и не отъ міра, а въ смыслѣ автономности природной жизни, міровая сущность которой есть Богъ, Deus sive natura.
  

III.

  
   Гете посвятилъ нѣсколько страницъ описанію Ассизи. Поэта привлекли въ Ассизи не воспомипанія о св. Францискѣ, не христіанская живопись Джотто, а храмъ Минервы.
   "Изъ Палладіо и Фолькмана я знаю, что тамъ стоитъ превосходный храмъ Минервы, построенный во время Августа и еще совершенно сохранившійся... Громадныя подземныя постройки вавилонски-нагроможденныхъ другъ на друга церквей, гдѣ покоится святой Францискъ, я оставилъ влѣво съ отвращеніемъ"... Далѣе Гете встрѣтилъ нѣсколько грубіяновъ. "На переднемъ планѣ шли эти грубіяны, а позади ихъ еще разъ привѣтливо и успокоительно глядѣла на меня прелестная Минерва. Затѣмъ я посмотрѣлъ влѣво на мрачный соборъ Франциска"...
   Это мѣсто явно символично. Съ одной стороны мрачный соборъ Франциска, толпа грубіяновъ, съ другой -- "успококоительно глядящая Минерва". Древняя богиня успокаиваетъ поэта, прогоняетъ мрачныя видѣнья средневѣковья, благословляетъ его путь въ древность, въ язычество.
   Гете не заинтересовался живописью Джотто, въ душѣ его не нашлось даже самаго легкаго отзвука святому Франциску. Проповѣдь бѣдняка во Христѣ "носившаго язвы Христа на тѣлѣ", евангельская живопись Джотто... мимо, мимо... вотъ тамъ улыбается древняя богиня мудрости, тамъ -- тайна архитектурнаго совершенства.
   Не эти ли нѣсколько строкъ носились передъ Мережковскимъ, когда онъ описывалъ въ "Воскресшихъ богахъ" откапываніе древней богини Венеры, въ окрестностяхъ Флоренціи, среди суевѣрнаго ужаса христіанъ, и потомъ Петра. открывающаго гробъ Венеры Медицейской, среди оргіи Лѣтняго Сада, и у подножія языческой богини изслѣдующаго "нехитрую механику" чудотворной иконы Божіей Матери, со скорбнымъ, темнымъ ликомъ... Здѣсь только окончательно договорено то, что вскользь бросилъ Гете. Пытливый механикъ Петръ и Гете, съ безстрастнымъ любопытствомъ изслѣдующій архитектурныя формы храма Минервы, и Леонардо, измѣряющій циркулемъ пропорціи лица Веперы, привѣтливо смотрящая "прелестная Минерва" и улыбающаяся Венера, мрачный соборъ св. Франциска и скорбный ликъ Богоматери... Мережковскому жаль темнаго лика, сердце его рвется отъ языческой улыбающейся богини къ скорбной Богоматери. Не таковъ Гете. Для него соборъ св. Франциска -- только предметъ отвращенія, онъ относится къ нему съ холоднымъ презрѣніемъ.
   Отвращеніе Гете къ настроеніямъ христіанскаго искусства разгорѣлось прежде всего въ Болоньѣ. "Нелѣпые сюжеты картинъ, которыя бѣсятъ, вмѣсто того, чтобы внушать любовь и уваженіе". "Постояннная анатомія, лобное мѣсто, живодерня; никогда современный интересъ". "Нѣтъ ничего, что имѣло бы человѣческое содержаніе". Въ Чепто Гете пишетъ:
   "Съ большимъ удовольствіемъ смотрѣлъ я на картину, изображающую Воскресшаго Спасителя, являющагося своей Матери. Склонясь предъ Нимъ на колѣни, Она смотритъ на Него съ невыразимо-нѣжнымъ чувствомъ. Лѣвой рукой она касается Его тѣла, какъ разъ подъ злосчастной раной, которая портитъ всю картину".
   Если рана Христа портитъ христіанскую картину, то ясно, что для Гете была невыносима самая основа христіанскаго искусства: поэзія Голгоѳы, поэзія страданія, лица, поблѣднѣвшія, обезкровленныя постомъ, лица искаженныя судорогой небеснаго восторга.
   Здѣсь центръ отношенія Гете къ христіанству: если онъ принималъ христіанство, то только безъ Голгоѳы. Въ своемъ старческомъ произведеніи, къ которому мы еще не разъ вернемся, "Странническіе годы Вильгельма Мейстера", Гете говоритъ устами одного изъ дѣйствующихъ лицъ:
   "Мы принимаемъ за непростительную наглость всякую попытку выставлять на видъ то орудіе мученія и Того. пригвожденнаго къ нему Страдальца, отъ которыхъ само солнце отвратило лицо свое при видѣ представшаго ему зрѣлища мірской злобы. Мы не шутимъ, не щеголяемъ этими глубокими тайпами божественнаго страданія, не обращаемъ орудія ихъ въ украшеніе, изъ опасенія низвести то, что достойно высшей степени уваженія, на уровень низкаго и пошлаго".
   Мы не знаемъ, на кого здѣсь намекаетъ Гете, кто "шутитъ и щеголяетъ" страданіями Христа и ихъ орудіемъ -- крестомъ. Намъ кажется, ч.то эти слова Гете продиктованы безсильнымъ раздраженіемъ и сознаніемъ своей неправоты. Ни отцы церкви, ни священники не щеголяли и не шутили страданіями Христа. Если и Гете имъ не шутитъ и не щеголяетъ, то благо ему. Однако для христіанъ довольно странно слышать такія истины, какъ то, что надо прятать крестъ подальше, подражая солнцу, отвращать отъ него свои глаза. Христіане всѣхъ вѣковъ единодушно взирали на крестъ, почитая крестъ главнымъ и даже единственнымъ орудіемъ духовной брани, вѣруя, что его силой исцѣляется природа и отгоняются демоны.
   Гете не шутилъ о крестѣ, но за то довольно развязно шутилъ о воскресеніи, т. е. о плодѣ крестнаго древа. Значительно позднѣе перваго итальянскаго путешествія и значительно раньше "Странническихъ годовъ" въ одной изъ Венеціанскихъ эпиграммъ Гете "кощунствуетъ о воскресеніи съ непозволительной легкостью", какъ признается поклонникъ Гете Д. С. Мережковскій.
  

IV.

  
   Гете нападаетъ на католичество съ одной стороны какъ протестантъ, съ другой, какъ эллинъ - язычникъ. Сначала Гете возмущается только искаженіемъ христіанства, суевѣріемъ и ханжествомъ италіанскихъ поповъ и монаховъ. Изъ Терни онъ пишетъ 27 октября:
   "Я такъ живо ощутилъ въ душѣ, что отъ первоначальнаго христіанства угасли слѣды, а когда я представляю его себѣ во всей чистотѣ, такимъ, какимъ видимъ его въ апостольскихъ дѣяніяхъ, то съ содраганіемъ думаю о томъ, какое безобразное, нелѣпое идолопоклонство тяготѣетъ надъ этими чистыми, простыми основаніями.
   При первомъ посѣщеніи папскаго служенія въ соборѣ св. Петра, Гете, какъ истинный лютеранинъ, возмущается ритуальнымъ характеромъ богослуженія и отсутствіемъ проповѣди. Отъ 3 ноября онъ пишетъ изъ Рима:
   "Меня охватило страстное желаніе, чтобы глава церкви раскрылъ свои златыя уста и, говоря съ восторгомъ о блаженствѣ праведныхъ душъ, привелъ бы и насъ въ восторженное настроеніе. Когда же я увидѣлъ, что онъ только двигается туда и сюда передъ алтаремъ, поворачиваясь то въ ту, то въ другую сторону, кривляясь и бормоча какъ простой попъ, то во мнѣ зашевелился прирожденный протестантскій грѣхъ, и мнѣ отнюдь не понравилось здѣсь знакомое и обычное дароприношеніе. Вѣдь Христосъ еще мальчикомъ изустно толковалъ Писаніе и въ юношескомъ возрастѣ, конечно не молча поучалъ и дѣйствовалъ, такъ какъ Онъ говорилъ охотно, умно и хороню, какъ намъ извѣстно это изъ Евангелія. Что бы Онъ сказалъ, подумайте, еслибы взошелъ сюда и засталъ своего представителя на землѣ, бормочущимъ и покачивающимся то туда, то сюда? Мнѣ вспоминалось Venio iterum crucifigi -- и я толкнулъ своего товарища, торопясь выйти на просторъ въ сводчатыя, украшенныя живописью залы". Въ этихъ словахъ уже чувствуется озлобленный духъ нѣмецкаго протестанта. Въ день Крещенія Гете посѣтилъ богослуженіе греко-католиковъ, вѣроятно въ церкви Sant' Athanasio, на via del Babuino. Его замѣчаніе особенно цѣнно для насъ.
   "Сегодня, въ праздникъ Крещенія, я смотрѣлъ и слушалъ литургію по греческому церковному обряду. Эти обряды кажутся мнѣ величественнѣе, строже, обдуманнѣе и, между тѣмъ, общедоступнѣе латинскихъ".
   Мы, православные, можемъ гордиться этими словами Гете. Но тутъ же Гете высказываетъ свое отрицательное отношеніе ко всякой церковности.
   "И тамъ также я почувствовалъ вновь, что я для всего состарился, кромѣ дѣйствительно истиннаго. Ихъ церковные обряды и оперы, ихъ процессіи и балеты -- все это сбѣгаетъ по мнѣ, какъ вода по непромокаемому плащу. Явленіе же природы, какъ напримѣръ, захожденіе солнца, когда на него смотришь изъ виллы Мадама, или произведеніе искусства, какъ высокочтимая Юнона, дѣлаютъ на меня, наоборотъ, глубокое и животворное впечатлѣніе".
   Но Гете слишкомъ поэтъ, чтобы остаться протестантомъ. Протестантство для него -- только средство борьбы съ окружающимъ его католичествомъ. Какъ соотечественникъ Лютера, вздыхаетъ онъ о чистомъ евангельскомъ времени, негодуетъ на язычество церкви. Но потребность въ культѣ, въ образахъ божества, съ немъ растетъ. "Я не могъ удержаться, чтобы не пріобрѣсти себѣ колоссальную голову Юпитера. Она стоитъ противъ моей кровати, хорошо освѣщенная, чтобы я могъ обращать къ ней мои утреннія молитвы, и, не смотря на все свое величіе и достоинство, она послужила поводомъ къ забавной исторіи. За нашей старой хозяйкой, когда она приходитъ убирать постель, обыкновенно прокрадывается ея любимая кошка. Я сидѣлъ въ большомъ залѣ и слышалъ, что женщина эта исполняла свое дѣло. Какъ вдругъ она отворяетъ дверь очень поспѣшно и стремительно, противъ своего обыкновенія, и проситъ меня поскорѣе притти и посмотрѣть чудо. На мой вопросъ: "что тамъ такое?" она отвѣчала, что кошка молится Богу-Отцу". Не въ суровые храмы протестантовъ, съ ихъ нагими стѣнами и унылыми псалмами, уходитъ Гете изъ "языческихъ" храмовъ католическаго Рима. Самъ того не замѣчая, онъ сооружаетъ алтарь Богу-Отцу Зевсу, отцу древнихъ боговъ, и къ нему обращаетъ утреннія молитвы.
   Отъ 6-го января Гете пишетъ: "Въ утѣху себѣ я поставилъ въ залѣ отливокъ колоссальной головы Юноны, оригиналъ которой стоитъ въ виллѣ Лудовизи. Это была моя первая страсть въ Римѣ -- и наконецъ я ею обладаю. Никакія слова не могутъ дать о ней понятія. Это точно пѣснь Гомера".
   Такимъ образомъ, въ поэтической кельѣ германскаго поэта появились образа двухъ верховныхъ боговъ язычества: Зевса и Геры.
   Кромѣ античныхъ памятниковъ, восторгъ Гете возбудила Сикстинская капелла, Микель-Анджело и Рафаэль, два титана Возрожденія, порвавшіе съ традиціями средневѣкового искусства, трактовавшіе христіанскіе сюжеты именно въ духѣ Гете, въ духѣ античнаго язычества, какъ религіи природы. Христосъ Микель-Анджело -- обнаженный, гнѣвный Аполлонъ. Мадонны Рафаэля -- цвѣтущія матроны, съ грудями полными молока, какъ у Деметры или Изиды. Эта человѣческая и природная красота была вполнѣ въ духѣ Гете. Тѣмъ болѣе негодуетъ Гете, что богослужебный ладанъ портитъ фрески Микель-Анджело.
   "2-го февраля мы отправились въ Сикстинскую капеллу къ службѣ, во время которой освящаются свѣчи. Мнѣ тотчасъ стало очень неловко, и я вскорѣ удалился со своими друзьями. Я подумалъ: это именно тѣ свѣчи, которыя въ продолженіе трехсотъ лѣтъ закапчиваютъ эти великолѣпныя картины, именно тотъ ладанъ, который съ такимъ вѣрующимъ нахальствомъ не только покрываетъ облакомъ это единственное въ своемъ родѣ свѣтило искусства, но годъ отъ году дѣлаетъ его все болѣе тусклымъ, а со временемъ совершенно погрузитъ во мракъ".
   Язычество Ренессанса было въ Гете много сильнѣе, чѣмъ благочестивыя и сухія настроенія нѣмецкихъ протестантовъ. Протестанты не отрицали ни воскресенія Христова, ни христіанской морали. Гете смѣется надъ вѣрой въ воскресеніе и подтруниваетъ надъ христіанской моралью, съ грубостью, достойной Вольтера. 16 октября Гете пишетъ изъ Феррары: "Потомъ меня развеселила хорошая выдумка одного живописца: "Іоаннъ Креститель передъ Иродомъ и Иродіадой". Пророкъ, въ своемъ обычномъ одѣяніи пустынника, энергично указываетъ на даму. Она совершенно спокойно глядитъ на сидящаго около нея царя, а царь -- тихо и разумно на энтузіаста. Передъ царемъ стоитъ собака, бѣлая, средней величины; изъ-подъ платья же Иродіады высовывается маленькая болонка -- обѣ онѣ лаютъ на пророка. Эта мысль показалась мнѣ чрезвычайно удачной". Прелюбодѣй Иродъ смотритъ "тихо и разумно" на "энтузіаста", на того "кто былъ больше всѣхъ, рожденныхъ женами". Отъ такой игривости поморщился бы самъ Лютеръ.
  

V.

  
   Культъ здоровой чувственности, который билъ ключомъ въ живописи Возрожденія,- отвѣтилъ настроенію Гете. Все, что говоритъ о страданіи, объ отреченіи, о немощи, о постѣ -- его отвращаетъ. Причиной тому была одна характерная чисто - Гетевская черта: страхъ передъ страданіемъ и громадное чувство самосохраненія. Эту черту Гете, повидимому, унаслѣдовалъ отъ своей матери, которая, нѣжно любя сына, во время его болѣзни старалась не думать о немъ, чтобы себя не разстраивать. Такъ же и Гете отвращался отъ зрѣлища страданій. Проходя по картиннымъ галлереямъ, онъ зажмуриваетъ глаза передъ всѣми картинами распятія и мученія святыхъ и съ радостью останавливается на картинахъ, говорящихъ о радости природной жизни:
   "Одна Мадонна пріобрѣла мою симпатію. Дитя проситъ груди; она стыдливо колеблется обнажить ее. Естественно, благородно, просто и прекрасно".
   Цвѣтущее и цѣломудренное материнство Мадоимъ Рафаэля возбуждало безконечное восхищеніе Гете. Его философскій умъ намѣчаетъ путь къ тѣмъ идеямъ, которыя позднѣе разовьетъ Мережковскій. Не есть ли аскетизмъ -- извращеніе христіанства? Настоящее христіанство нуждается ли въ аскетизмѣ, въ ограниченіи правъ разума и плоти? Нельзя ли соединить тенденціи Реформаціи съ тенденціями Ренессанса? Нельзя ли, чтобы возвратъ къ первоначальному, чистому христіанству апостольскихъ временъ былъ въ тоже время возрожденіемъ античности? Нельзя ли отрѣшиться отъ ужасныхъ видѣній Голгоѳы, отъ миѳологической басни Непорочнаго Зачатія, наконецъ отъ не менѣе миѳологической вѣры въ воскресеніе? Нельзя ли обосновать философски то воспріятіе христіанства, которое далъ Рафаэль въ живописи? Существуетъ ли бездна между "аѳинской школой" и "диспутомъ объ евхаристіи?" Существуетъ ли бездна между Аполлономъ и Христомъ? Эти вопросы Гете уже намѣчаетъ въ "Италіанскомъ путешествіи". Здѣсь in nuce уже весь будущій Гете, авторъ Фауста и Вильгельма Мейстера.
   "И я былъ въ Аркадіи". Эти слова Гете поставилъ эпиграфомъ къ своему Италіанскому путешествію. Впослѣдствіи въ "Аркадію" магическія силы перенесутъ средневѣкового героя Фауста, и тамъ онъ сочетается бракомъ съ греческою царицей Еленой -- символомъ красоты.
   Два года въ Италіи преобразили Гете. Въ Германію онъ вернулся уже вполнѣ ученикомъ эллиновъ, ученикомъ солнца и "воскресшихъ боговъ". Ненависть къ галилеянамъ будетъ только возрастать. "Солнце жарко грѣетъ, и снова вѣрится въ Бога... Я сдѣлалъ доброе дѣло во славу небеснаго свѣтила". Богъ -- не внутри человѣка, не въ сердцѣ, а -- внѣ, въ солнцѣ. Даже доброе дѣло Гете дѣлаетъ не во имя Христа, а во имя солнца -- Аполлона. Не намѣченъ ли уже въ этихъ немногихъ словахъ синтезъ языческаго пантеизма съ христіанскимъ милосердіемъ?
   "Я кажусь себѣ настоящимъ Антеемъ, который тѣмъ болѣе чувствуетъ въ себѣ силы, чѣмъ крѣпче соприкасается съ матерью -- землей". Эти слова глубоко западутъ въ душу Ницше, который воскликнетъ: "Будьте вѣрны землѣ!"
   Вѣрный солнцу и землѣ, мужскому и женскому началу языческаго пантеизма, Гете въ своей римской кельѣ воздвигъ статуи Юпитера и Юноны и къ нимъ "обращалъ утреннія молитвы", съ отвращеніемъ покинувъ храмы Распятаго. Развѣ это уже не вызовъ Распятому? Развѣ это не настроеніе цезаря Юліана?
   Для одного католическаго ордена сдѣлалъ исключеніе Гете. Онъ, не почувствовавшій передъ храмомъ святого Фрапциска ничего, кромѣ отвращенія. очень сочувственно относится къ ордену іезуитовъ.
   "Это публичное представленіе было для меня новымъ доказательствомъ ума іезуитовъ. Они не пренебрегали ничѣмъ, что могло увеличить ихъ вліяніе, и умѣли браться за все съ любовью и вниманіемъ. Здѣсь не такой умъ, какимъ представлять его себѣ in abstracto; здѣсь видно участіе къ самому дѣлу, то наслажденіе собой и дѣломъ, которое есть плодъ дѣятельной жизни... Какъ ихъ церкви отличаются изящной роскошью, такъ же ловко эти проницательные люди овладѣваютъ при посредствѣ приличнаго театра и свѣтской стороной чувственности. Меня особенно интересуетъ жизнь и дѣятельность іезуитовъ. Ихъ церкви, колокольни, зданія имѣютъ въ своихъ очертаніяхъ какую-то цѣльность и величіе, которыя каждому невольно внушаютъ благоговѣніе.
   Золото, серебро, металлы, отполированные камни -- всѣ эти украшенія собраны въ такой массѣ и съ такою роскошью которыя должны ослѣплять нищихъ всѣхъ сословій. Кое-гдѣ пѣтъ такъ-же недостатка и въ нѣкоторой безвкусицѣ, чтобы примирить и привлечь къ себѣ человѣчество. Таковъ вообще духъ католическаго благолѣпія; но я еще никогда не видѣлъ, чтобы онъ гдѣ-либо проявлялся съ такимъ смысломъ, умѣніемъ и послѣдовательностію, какъ у іезуитовъ. У нихъ все согласно направлено къ тому, чтобы не просто поддерживать древнее отупѣвшее благочестіе, какъ дѣлаютъ прочіе духовные ордена, но чтобы подогрѣвать его роскошью и блескомъ, согласно дугу времени".
   Приведенныя слова показываютъ, какъ мало права имѣлъ Гете нападать на язычество католической церкви и призывать къ христіанству апостольскихъ временъ. Не язычество отталкивало Гете отъ церкви, а отсутствіе въ ней язычества. Образъ Распятаго, отъ котораго онъ хотѣлъ укрыться, гналъ его изъ храма, гдѣ возносится чаша съ кровью Христовой, подъ покровъ жизнерадостнаго отца боговъ -- Зевса. И въ католичествѣ онъ принималъ только то, что въ корнѣ было извращено компромиссомъ съ язычествомъ: мадоннъ Возрожденія, "подогрѣтое роскошью и блескомъ" искусство іезуитовъ.
  

VI.

  
   Римскія элегіи Гете возбудили большое негодованіе какъ въ нѣмецкомъ обществѣ, такъ и въ русской критикѣ. Въ Германіи Гете заслужилъ репутацію безнравственнаго человѣка, его прозвали "Пріамъ". Гете не смущался и черезъ нѣсколько лѣтъ написалъ еще болѣе вольныя "Венеціанскія эпиграммы", гдѣ каждая строка дышетъ Марціаломъ. Можно было возмущаться и Римскими элегіями и "Венеціанскими эпиграммами", съ точки зрѣнія христіанской. Но конечно не съ этой точки зрѣнія судили германскіе критики. Гете хлестнулъ по ихъ буржуазной нравственности, требующей, чтобъ природа являлась не иначе, какъ подъ покрываломъ. Они не могли простить Гете, что онъ явилъ природу въ ея красивой и смѣлой наготѣ, какъ являли ее эллины. Ницше былъ въ восторгѣ отъ "Римскихъ элегій" и "Венеціанскихъ эпиграммъ". Онѣ поражали его избыткомъ здоровья, чистоэллинской, смѣлой и гордой чувственностью.
   Русскіе критики Хомяковъ и Аполлонъ Григорьевъ напали на Гете не съ христіанской точки зрѣнія, чего можно было бы ожидать, а съ точки зрѣнія эллинизма. Эллинизмъ не былъ чистъ и цѣломудренъ, а Гете былъ грязный нѣмецъ. Хомяковъ сказалъ, что въ "Римскихъ элегіяхъ" онъ видитъ "голову тупоумнаго нѣмца на туловищѣ сатира". Аполлонъ Григорьевъ находилъ, что Гете сохранилъ всѣ прозаическія привычки ученаго нѣмца и "выстукиваетъ гексаметры на спинѣ своей возлюбленной".
   Мы думаемъ, что въ вопросахъ эллинизма Гете и Ницше были болѣе компетентными судьями, чѣмъ Хомяковъ и Григорьевъ. Хомяковъ вообще любилъ фантазировать и какъ его православіе носило несомнѣнныя черты поэтическаго произвола въ ущербъ исторической дѣйствительности, такъ субъективенъ былъ и его эллинизмъ, "цѣломудренный и чистый". Гете былъ именно чистъ въ своемъ эллинизмѣ, чистъ и мудръ, но чувствененъ, какъ всѣ греки, какъ Гомеръ, Софоклъ, Платонъ. Если Хомяковъ видѣлъ въ Гете сатира, то вѣдь сатиръ былъ богъ и занималъ не послѣднее мѣсто среди греческаго божественно-природнаго міра. Но Гете-то какъ разъ и не былъ сатиромъ: онъ былъ прекраснымъ и чистымъ Аполлономъ, тоскующимъ о недоступной красотѣ нимфы Дафны и увивающимъ свои кудри холоднымъ и вѣчнозеленымъ лавромъ. Этотъ Гете, который по Хомякову былъ загрязнителемъ чистой эллинской красоты, и въ эллинизмѣ, какъ въ жизни, проходилъ мимо всего грязнаго, не облагороженнаго разумностью и формой, всегда озаряя дѣйствительность лучомъ Платонова логоса (не логоса христіанскаго). Цѣня Аристофана, онъ все же не могъ мириться съ его цинизмомъ и называлъ его "неблаговоспитаннымъ любимцемъ Музъ" Подражая Марціалу, онъ никогда не спускался до его сквернословія. Онъ называлъ только вещи ихъ именами, какъ называли его любимцы -- Гомеръ и Софоклъ -- самые чистые, скромные изъ грековъ.
   Путешествіе Гете въ Италію было временемъ установленія его міросозерцанія, его духовнаго созрѣванія. Въ это время первая часть "Фауста" приближается къ окончанію. Создается "Ифигенія", строгая, чистая и холодная, какъ мраморъ Праксителя. Въ это время окончательно опредѣляется и отношеніе Гете къ христіанству.
   Въ молодомъ Гете было еще много христіанскаго. Близость съ такими людьми, какъ дѣвица Клетенбергъ и философъ Якоби оставили въ немъ глубокіе слѣды. Еще важнѣе этихъ вліяній была его любовь къ германскому готическому искусству, воплощающему въ себѣ міросозерцаніе католическаго средневѣковья. Но Гете внутренно переросъ и дѣвицу Клетенбергъ, и Якоби. Понемногу все христіанское стало для него сливаться съ болѣзненнымъ романтизмомъ. Мода на христіанство процвѣтала въ Германіи. Атмосфера, въ которой жилъ Гете, была насыщена мистицизмомъ, квіэтизмомъ и неразлучными ихъ спутниками, всякими болѣзненными извращеніями. Строгій идеалъ красоты, любовь къ жизни, къ внѣшнему міру, къ объекту, здоровые нравственные принципы -- все это устремляло Гете прочь изъ разлагающейся атмосферы, на лоно Матери-Земли, въ глубь античнаго искусства и могучаго XVI-го вѣка, съ его Микель-Анджело и Шекспиромъ. Изъ Италіи Гете вернулся еще болѣе чуждымъ своимъ современникамъ, чѣмъ изъ нея уѣхалъ. Но онъ окончательно выздоровѣлъ самъ и твердо пошелъ своимъ путемъ, ограждая себя отъ болѣзненныхъ вліяній окружающей жизни атмосферой античнаго холода, но отзываясь сердцемъ на все человѣческое, до конца оставаясь свободолюбцемъ и демократомъ, идя на встрѣчу человѣку съ участіемъ и помощью.
   Единственные люди близкіе ему по духу (хотя во многомъ и противоположные) были Шиллеръ и Байронъ. Они скоро погибли, и Гете остался одинъ среди холодныхъ статуй, а душа его была теплая и нѣжная. Но онъ не могъ проявлять эту нѣжность часто, не могъ разрушить атмосферу олимпійскаго холода, царившую въ его Веймарскомъ дворцы. Онъ зналъ, что, сбрось онъ маску аполлинизма, и ворвутся въ его строгій и прекрасный духовный міръ, въ этотъ "элизіумъ тѣней", потоки больного мистицизма, моральнаго и эстетическаго извращенія.
   Вдали отъ него шумѣла новая литература, такъ глубоко претившая его вкусу, воспитанному на Софоклѣ и Рафаэлѣ. Викторъ Гюго натурализмомъ своего "Notre Dame de Paris" возбуждалъ его отвращеніе. Не меньшее отвращеніе возбуждало въ немъ лжехристіанское изломанное искусство, напоминавшее современное декаденство. Художники, отступая отъ правды и природы, подражали архаикамъ-прерафаэлитамъ, ломались на всѣ лады, забывая, что Джотто былъ первымъ по времени реалистомъ въ христіанскомъ искусствѣ.
   "Классическое искусство -- здоровое, романтическое -- больное", говорилъ Гете, и отъ этого "больного искусства" онъ удалялся въ недоступную даль, надѣвая маску "тайнаго совѣтника Гете".
   Но мы немного забѣжали впередъ. Прежде чѣмъ перейти къ послѣднему, Веймарскому періоду жизни Гете, слѣдуетъ вполнѣ уяснить эпоху его итальянскихъ путешествій.
  

VII.

  
   Эротизмъ Римскихъ элегій былъ яркимъ выраженіемъ того пантеистическаго и эллинистическаго настроенія, которое охватило Гете въ Римѣ. Должно быть воздухъ Рима имѣлъ въ себѣ что-то опьяняющее, возбуждающее природныя силы.
   Молодой Рафаэль, изъ тихой Умбріи, родины святого Франциска, скромный и дѣвственный ученикъ Перуджино, пріѣхавъ въ Римъ и встрѣтивъ Форнарину, весь измѣнился: въ его искусствѣ исчезло христіанское. Въ Madonna della sedia онъ изобразилъ цвѣтущую, богатую мать-римлянку-патриціанку. Въ ватиканскихъ лоджіяхъ онъ достигъ античной ясности, веселья и бездумности,, чѣмъ окончательно покорилъ веселаго сына Лоренцо Медичи -- папу Льва X. Наконецъ, въ тріумфѣ Галатеи и фрескахъ виллы Фарнезины онъ впадаетъ въ чувственность поздняго Возрожденія. Гете особенно цѣнилъ эти фрески, снимки съ нихъ, еще до путешествія въ Италію, украшали его комнату.
   Подобно Рафаэлю, Гете пріѣхалъ изъ сумрачной Германіи разочарованнымъ романтикомъ, меланхоликомъ, Вертеромъ. Подобно Рафаэлю, въ Римѣ онъ припалъ къ груди Матери-Земли, "оземленился", охладѣлъ къ сверхчувственному. Этотъ Фаустъ отъ нѣжной, богомольной музы Гретхенъ устремился къ языческой красотѣ -- Еленѣ. Аналогія съ Рафаэлемъ поразительна. Не даромъ такъ любилъ Гете Рафаэля, не даромъ въ свободныя минуты вновь и вновь перелистывалъ его рисунки, учась на нихъ принципамъ высшаго искусства.
   Эротизмъ Гете -- необходимый выводъ изъ предпосылокъ его міросозерцанія. Если природная жизнь божественна, то божествененъ, прекрасенъ ея корень -- жизнь пола. Аполлонъ Григорьевъ правъ, говоря, что Гете -- утонченный матеріалистъ въ любви, тогда какъ Пушкинъ -- идеалистъ. Красота женскаго тѣла своими совершенными пропорціями возбуждаетъ въ немъ ритмы стиха. Женщина для него -- совершенный цвѣтокъ природы. Ея нравственно-сознательная сторона какъ бы отступаетъ, она божественна въ своей роли носительницы плода. Беременность любимой женщины Готе описываетъ какъ ботаникъ:
  
   "Ахъ, мое горло вспухаетъ!" сказала съ испуганнымъ видомъ
   Дѣвочка милая. "Тише, дитя мое, тише -- послушай:
   Нѣжной рукою коснулась тебя наслажденій богиня:
   Преобразитъ она скоро твой дѣвственный, чудно-роскошный
   Образъ и стройныя формы ребяческихъ персей испортитъ:
   Все наливается; вотъ ужъ и новое платье тѣснитъ.
   Но не тужи! возвѣщаетъ весною садовнику цвѣта паденье,
   Что, наливаясь, созрѣетъ природой взлелѣянный плодъ.
  
   Для Гете, проникнутаго пантеистическимъ эллинизмомъ, противоположное міросозерцаніе невыносимо. Венеціанскія эпиграммы 1790 года полны сарказмами по адресу христіанства. Потому-то такъ и любилъ ихъ Ницше. По поводу картины Веронеза "Пиръ въ Канѣ Галилейской" Гете говоритъ, что "соимъ гостей разгулявшихся воду счелъ за вино". При видѣ картины Воскресенія онъ замѣчаетъ, что никто не можетъ вѣрить этимъ сказкамъ и что ученики украли тѣло Христа. Кардиналы до того ему ненавистны, что онъ называетъ ихъ "краснокожими лягушками".
   По возвращеніи въ Германію, ненависть Гете къ христіанству созрѣваетъ и достигаетъ своего апогея въ геніальномъ стихотвореніи "Коринѳская невѣста", которое не менѣе геніально перевелъ Алексѣй Толстой.
   Иногда сравниваютъ языческій эротизмъ Гете съ эротизмомъ Пушкина. Но здѣсь мало сходства. Эротизмъ Пушкина -- много грубѣе, разнузданнѣе. Неподходящее къ Аполлону-Гете названіе "сатиръ" такъ подходитъ къ молодому Пушкину, что онъ самъ себѣ даетъ это названіе:
  
   Я нравлюсь юной красотѣ
   Безстыдной дерзостью желаній...
   Такъ часто нимфа молодая,
   Сама себя не понимая,
   На фавна ласково глядитъ.
  
   Но эротизмъ Пушкинской поэзіи прошумѣлъ и погасъ въ его ранней юности и никогда не былъ плодомъ сознательнаго отношенія къ жизни, плодомъ философскаго міросозерцанія. Къ тридцатымъ годамъ Пушкимъ почти совсѣмъ оставляетъ эротику. Далѣе онъ прямо начинаетъ страдать отъ воспоминанія о своей "преступной юности", плачетъ надъ стихами Филарета, молится покаянными словами Ефрема Сирина. Съ мрачнымъ отчаяніемъ онъ признается:
  
   Напрасно я бѣгу къ сіонскимъ высотамъ,
   Грѣхъ жадный гонится за мною по пятамъ.
  
   Какой полный контрастъ съ Гете! У Пушкина -- грѣхъ и Сіонскія высоты, любовь для него неразлучна съ мыслью о смерти, о лучшемъ, идеальномъ мірѣ:
  
   Ты говорила: въ день свиданья,
   Подъ небомъ вѣчно голубымъ,
   Въ тѣни оливъ, любви лобзанья
   Мы вновь, мой другъ, соединимъ.
  
   Вмѣсто этого у Гете любовь -- упоеніе формами, урокъ ритма и ботаники, въ мірѣ -- никакого грѣха и надъ міромъ никакихъ Сіонскихъ высотъ.
  

VII.

  
   "Коринѳская невѣста" написана Гете въ 1797 году, когда ему было 48 лѣтъ. Языческое настроеніе въ Гете созрѣвало и укрѣплялось къ старости. Наоборотъ,"христіанство разсѣивалось какъ поэзія юности, какъ что-то милое, незрѣлое, приличное женщинѣ и ребенку, но недостойное зрѣлаго мудреца. "Коринѳская невѣста" -- апологія чувственнаго эллинизма и политеизма. При томъ это созданіе бездонной мистической глубины, подобное "Еленѣ" и "Шабашу классическому", но съ большей свѣжестью и непосредственностью. Молодой гость приходитъ изъ Аѳинъ въ Коринѳъ. Здѣсь живетъ его невѣста, обрученная ему съ дѣтства. Отцы жениха и невѣсты были друзьями. Уже это -- языческая черта. Бракъ есть не только союзъ двухъ людей, но и двухъ издавна дружныхъ семей. союзъ родовъ. Но семья невѣсты приняла христіанскую вѣру, дѣвушка обречена монастырю.
   Мать дѣвушки принимаетъ гостя, кормитъ его ужиномъ, отводитъ ему покой. Но гость не трогаетъ пищи и, усталый, ложится на постель. Его невѣста, не знавшая о его приходѣ, нечаянно входитъ въ спальню. Въ испугѣ она хочетъ удалиться, но юноша ее удерживаетъ:
  
   Вотъ, смотри, Венерой золотою.
   Вакхомъ вотъ посланные дары.
             А съ тобой придетъ
             Молодой Эротъ,
   Имъ же свѣтлы игры и пиры!
  
   Дѣва возражаетъ, что она умерла для радостей жизни. Мать на одрѣ болѣзни поклялась пожертвовать Богу жизнью, юностью дочери.
  
   И боговъ веселыхъ рой родимый
   Новой вѣры сила изгнала --
   И теперь царитъ одинъ Незримый,
   Одному Распятому хвала!
             Агнцы болѣ тутъ
             Жертвой не падутъ,
   Но людскія жертвы безъ числа!
  
   Юноша удерживаетъ дѣву. Они мѣняются брачными дарами. Она даетъ ему золотую цѣпь, онъ хочетъ дать ей чашу, но она отказывается, беретъ только прядь его волосъ.
  
   Полночь бьетъ -- и взоръ, доселѣ, хладный,
   Заблисталъ, лицо оживлено,
   И уста безцвѣтныя пьютъ жадно
   Съ темной кровью схожее вино.
  
   Отвѣдавъ даровъ Вакха и Цереры и обмѣнявшись подарками, женихъ и невѣста отдаются другъ другу. Въ это время мать, обходя домъ дозоромъ, слышитъ звукъ поцѣлуевъ, и въ негодованіи входитъ въ спальню. Но не она оказывается въ роли обвиняемой: дочь обращается къ ней съ грозной рѣчью:
  
   Вашихъ клировъ пѣніе безсильно,
   И попы напрасно мнѣ кадятъ:
             Молодую страсть
             Никакая власть,
   Ни земля, ни гробъ не охладятъ!
   Этотъ отрокъ именемъ Венеры
   Былъ обѣщанъ мнѣ отъ юныхъ лѣтъ;
   Ты вотще во имя новой вѣры
   Изрекла неслыханный обѣтъ!
             Чтобъ его принять,
             Въ небесахъ, о мать,
   Въ небесахъ такого бога нѣтъ!
  
   Оказывается, что невѣста -- вампиръ, что она высосала кровь изъ юноши, и онъ обреченъ смерти.
  
   Мать, услышь послѣднее моленье:
   Прикажи костеръ воздвигнуть намъ,
   Свободи меня изъ заточенья,
   Миръ въ огнѣ дай любящимъ сердцамъ!
             Такъ изъ дыма, тьмы
             Въ пламѣ, въ искрахъ мы
   Къ нашимъ древнимъ полетимъ богамъ!
  
   Вотъ вещь столь же геніальная, сколь ясная по мысли и не допускающая двухъ толкованій. Двѣ религіи стали лицомъ къ лицу: религія бога незримаго, распятаго и религія Венеры, Діониса и Эрота, свѣтлыхъ игръ, пировъ и любви.
   Обрекши дочь на монашескую жизнь, мать убила ее. Христіанскій аскетизмъ есть убійство. Но "клировъ пѣніе безсильно, попы напрасно кадятъ". Мертвая встаетъ изъ гроба и приноситъ блаженство любви своему возлюбленному, но съ любовію приноситъ ему и смерть. Послѣдняя просьба дочери дышетъ безпредѣльной ненавистью къ новой вѣрѣ: послѣдняя милость, которую можетъ оказать мать своей несчастной дочери, это -- предать тѣла любящихъ не христіанскому погребенію, а сожженію на кострѣ по языческому обряду, чтобы души ихъ улетѣли къ древнимъ богамъ. Болѣе сильный, потрясающій, трагическій вызовъ еще не бросался христіанству. Христіанство осуждается, какъ гнусная и преступная выдумка людей. Религія Распятаго есть убійство, Бога христіанскаго нѣтъ, но дѣйствительно существуютъ древніе, языческіе боги. Такъ геніально не бросалъ вызовъ Христу никто со временъ цезаря Юліана... Однако, освободившись отъ магическихъ чаръ стиховъ Гете, мы легко раскроемъ ложь его идеи. Прежде всего ложь, что древніе боги приносили людямъ только счастіе, что они любили людей. Вспомнимъ хоть Лукреція:
  
   Tantum religio potuit suadcro malorum.
  
   Лукрецій задолго до христіанства обвинялъ религію въ жестокости, и въ примѣръ приводилъ закланіе Ифигеніы Аѵамемнономъ по приказу Артемиды. Языческіе боги не разъ побуждали къ дѣтоубійству, т. е. къ тому, въ чемъ Гете обвиняетъ христіанскаго Бога. Гомеровскіе боги часто злы. Елена разражается жалобами на Афродиту, погубившую ея жизнь и жизнь тысячъ грековъ и троянъ по своей прихоти. Хоръ "Антигоны" изображаетъ Эроса страшной и темной силой, "влекущей сердца къ преступному". Въ "Вакханкахъ" Еврипида представлены жестокости Діониса и его менадъ, которыя разрываютъ на части живыхъ быковъ. Такъ милосердна и человѣколюбива языческая троица боговъ, которую призываетъ Гете въ "Коринѳской невѣстѣ" -- Венера, Вакхъ и Эротъ -- и противопоставляетъ злому богу христіанъ. Въ римской религіи жрицы богини Весты, въ случаѣ нарушенія своихъ обѣтовъ, живыми закапывались въ землю. Восточныя религіи была еще много жесточе.
   А что было въ христіанствѣ? Если въ монастыряхъ бывали жестокости и насилія, то это являлось искаженіемъ христіанства, реакціей язычества, язычествомъ подъ христіанскими именами и обрядами. Если мать рѣшилась насильственно постричь свою дочь, то она съ точки зрѣнія христіанской совершила грѣхъ, и Гете правъ, говоря, что въ небесахъ нѣтъ бога, который принялъ бы этотъ обѣтъ. Но едва ли вообще подобный случай могъ имѣть мѣсто въ Коринѳской общинѣ первыхъ христіанъ, когда еще былъ живъ евангельскій духъ любви и свободы. Насилія явились въ церковной жизни позднѣе, и были компромиссами съ языческими традиціями Византіи и Рима. Отцы церкви рѣшительно высказывались противъ насилій въ дѣлахъ вѣры.
   Но Гете причиной зла считалъ религію Распятаго. Это религія Голгоѳы убила коринѳскую дѣву и превратила ек въ вампира. Кроткую религію олимпійцевъ смѣнила злобная религія Голгоѳы. Эта религія лицемѣрно прекратила закланіе агнцевъ, но безчисленныя ея человѣческія жертвы. Обвиняются не христіане, обвиняется Распятый. Если бы Гете устранилъ элементъ насилія въ исторіи Коринѳской невѣсты, онъ былъ бы правь. Дѣйствительно религія Голгоѳы сдѣлала гордыхъ смиренными, мудрыхъ -- простыми, страстныхъ -- безстрастными. Но напрасно Гете обвинилъ религію Голгоѳы въ убійствѣ. Христосъ не только никого не убилъ, но самъ былъ убитъ за людей, чтобы спасти ихъ отъ грѣха и смерти, чтобы даровать всѣмъ блаженство.
   Мы обнаружили ложь Гете. Не Распятый жестокъ, а жестоки Венера, Вакхъ и Эроть. Распятый -- любовь, боги себялюбіе, эгоизмъ. Но Распятый требуетъ отреченія. Онъ Самъ принесъ Себя въ жертву и отъ своихъ поклонниковъ требуетъ постоянной жертвы {Слова "Милости хочу, а не жертвы" не отмѣняютъ понятія жертвы. Въ другомъ мѣстѣ Христосъ говоритъ: "Кто любитъ отца или мать болѣе, нежели Меня, но достоинъ Меня; и кто любитъ сына или дочь болѣе, нежели Меня, не достоинъ Меня; и кто не беретъ креста своего и не слѣдуетъ за Мною, тотъ не достоинъ Меня". Матѳ. 10, 37--38.}. Олимпійцы сами мы отъ чего не отрекаются, но зато ч отъ людей требуютъ только сожженія быковъ и овецъ и разрѣшаютъ имъ жить согласно своимъ страстямъ. Вотъ за что Гете возстаеть на Распятаго! Онъ -- вѣчное возраженіе, вѣчное осужденіе его философіи, его отношенія къ жизни. Вотъ почему рана на ребрѣ Іисуса, рана, изъ которой, по словамъ блаж. Августина, родилась церковь, вотъ почему "эта злосчастная рана портитъ всю картину", вотъ почему "мы принимаемъ за непростительную наглость всякую попытку выставлять на видъ то орудіе мученія и Того пригвожденнаго къ нему страдальца, отъ которыхъ и само солнце отвратило лицо свое при видѣ представшаго ему зрѣлища мірской злобы" {Подобное отношеніе ко кресту и на тѣхъ же основаніяхъ мы находимъ у еретиковъ богомиловъ, продолжателей манихеевъ.}.
   Та злосчастная рана, отъ которой Гете, уподобляясь солнцу, отвращалъ глаза, всегда была и есть первая святыня христіанъ. Ѳома Кемпійскій говоритъ объ этой ранѣ:
   "О великая и драгоцѣнная рана моего Господа, нѣжно любимая больше всѣхъ ранъ, глубоко пронзенная и широко открытая, чтобы всякій вѣрующій могъ войти, чудная въ своемъ истеченіи, обильная благословеніемъ, послѣдняя по времени, первая по значенію!" {Подобныя же мысли встрѣчаются въ православномъ Октоихѣ.}.
  

IX.

  
   Въ 12-й римской элегіи и въ "Коринѳской невѣстѣ" Гете осторожно приподнимаетъ покровъ греческихъ мистерій. Знаменательно, что именно эти стихотворенія мы имѣемъ въ образцовыхъ переводахъ Тургенева и Ал. Толстого. Вотъ какъ описываетъ Гете обрядъ элевсинскихъ мистерій:
  
   Такъ, ты слыхала не разъ о тайныхъ пирахъ Элевзиса:
             Скоро въ отчизну съ собой ихъ побѣдитель занесъ.
   Греки ввели тотъ обрядъ -- и греки, все греки взывали
             Даже въ римскихъ стѣнахъ: "къ ночи спѣшите святой!"
   Прочь убѣгалъ оглашенный; сгоралъ ученикъ ожиданьемъ.,
             Юношу бѣлый хитонъ, знакъ чистоты, покрывалъ.
   Робко въ таинственный кругъ онъ входилъ: стояли рядами
             Образы дивные; самъ -- словно бродилъ онъ во снѣ.
   Змѣи вились по землѣ; несли цвѣтущія дѣвы
             Ларчикъ закрытый. На немъ пышный качался вѣнокъ
   Спѣлыхъ колосьевъ. Жрецы, торжественно двигаясь, пѣли.
  
   Мистеріальный характеръ имѣетъ вкушеніе хлѣба и вина въ "Коринѳской невѣстѣ":
  
   Вотъ, смотри, Церерой золотою,
   Вакхомъ вотъ посланные дары.
  
   Здѣсь мы имѣемъ намекъ на таинство плоти и крови. Не напрашивается ли аналогія съ христіанскимъ таинствомъ евхаристіи? И тамъ, и здѣсь таинственное значеніе придается вину и хлѣбу... Этотъ намекъ Гете подхватятъ и разовьютъ Мережковскій и Вяч. Ивановъ.
   Есть ли "Коринѳская невѣста" произведеніе антихристіанское? Дары, посланные Вакхомъ, не суть ли дары Христа, вино и хлѣбъ? {См. у Валерія Брюсова описаніе православной обѣдни:
   Съ виномъ святая чаша
   Высоко поднята,
   И сладко близитъ радость наша
   Съ дарами Вакха даръ Христа.}. Не есть ли наше таинство евхаристіи продолженіе элевсинскихъ мистерій?
   Но Гете не думалъ о христіанствѣ и по крайней мѣрѣ свободенъ отъ кощунства. Таинственный обрядъ "Коринѳской невѣсты" -- обрядъ древнихъ языческихъ боговъ, совершаемый вопреки религіи Распятаго. Если Гете былъ противникомъ Распятаго, то все же не смѣшивалъ Его съ Вакхомъ. Въ приведенной элегіи онъ ясно раскрываетъ смыслъ элевсинскихъ таинствъ:
  
   Вотъ, послѣ долгихъ и тяжкихъ искусовъ, ему открывали
             Смыслъ освященныхъ круговъ, дивныхъ обрядовъ и лицъ --
   Тайну, но тайну какую? Не ту ли, что тѣсныхъ объятій
             Сильнаго смертнаго ты, мать Церера, сама
   Разъ пожелала, когда свое безсмертное тѣло
             Все Язіону царю ласково ты предала.
   Какъ осчастливленъ былъ Критъ! И брачное ложе богини
             Такъ и вскипѣло зерномъ, тучной покрылось травой.
   Вся жъ остальная зачахла земля: забыла богиня
             Въ часъ упоительныхъ нѣгъ свой благодѣтельный долгъ.
  
   Эллины вѣрили, что, участвуя въ тайнахъ Элевсина, они получатъ залогъ безсмертія. Но характеръ этихъ таинствъ былъ натуралистиченъ. Подъ покрываломъ преходящихъ явленій есть одинъ неизмѣнный субстратъ природы, индивидуумы исчезаютъ, но природа безсмертна. Сила природы и ея могущество проявляются въ законѣ передачи жизни, въ законѣ зачатія. Отсюда боготвореніе пола и его атрибута фаллоса, изображеніе котораго носилось греками въ священныхъ процессіяхъ. Пріобщиться божественной жизни значитъ пріобщиться той силѣ мірового вожделѣнія, которая торжествуетъ надъ гибелью преходящихъ формъ, творя все новыя формы. Въ основѣ евхаристіи лежитъ противоположное начало. Законы природной жизни не только не божественны, до грѣховны. Христосъ пришелъ освободить насъ отъ власти грѣха и облечь въ нетлѣніе, не упразднить личность во имя міровой воли, силъ природы, по умертвить жало грѣховной природы и тѣмъ даровать безсмертіе личности. У эллиновъ -- отреченіе отъ индивидуума во имя природы -- Deus sive natura, у христіанъ -- отреченіе отъ природы для спасенія личности.
   Мы подошли къ центру Гетевой антихристіанской философіи, которая образовалась съ одной стороны подъ вліяніемъ эллинскаго пантеизма, съ другой стороны -- подъ вліяніемъ Спинозы. Для Гете, какъ для Спинозы, міровая субстанція есть Deus sive natura.
  

X.

  
   Чтобы уяснить отношеніе Гете къ христіанству, необходимо поставить его философію въ связь съ философіей Спинозы. Великій пантеистъ XVII вѣка оказалъ на Гете еще въ юности глубокое, неизгладимое вліяніе. Позднѣйшее вліяніе Канта было много слабѣе.
   Основныя предпосылки философіи Спинозы -- тѣ же, что философіи Гете, и сводятся къ слѣдующимъ пунктамъ:
   1) Богъ не есть личность, а субстанція.
   2) Богъ и природа одно.
   3) Богъ -- имманентная, а не трансцендентная причина міра.
   4) Богъ не творецъ и вещи -- не творенія.
   5) Богъ не можетъ любить человѣка.
   6) Невозможность боговоплощенія.
   7) Невозможность чудесъ.
   8) Невозможность евхаристіи.
   9) Въ природѣ нѣтъ грѣха и зло есть противорѣчіе природѣ.
   Понятно, что перечисленные тезисы находятся въ прямомъ противорѣчіи, какъ съ христіанствомъ, такъ и съ родной религіей Спинозы -- іудействомъ. Ложь іудейства, по мнѣнію Спинозы, въ томъ, что въ іудейскомъ сознаніи субстанція превратилась въ личность, сила природы въ Іегову (Ягве), и монотеизмъ вскрылъ пропасть между богомъ и міромъ. Для философа-пантеиста монотеизмъ -- не меньшая ложь, чѣмъ политеизмъ. Для монотеиста міръ -- внѣ Бога, и въ этой его потусторонности Онъ самъ есть обособленное и слѣдовательно не истинно безконечное существо. Монотеизмъ ограничиваетъ Бога и потому является отрицаніемъ Бога. Но также нельзя подчинять Бога условіямъ конечнаго бытія и облекать человѣческими атрибутами, какъ дѣлаютъ политеисты. Дѣйствительный Богъ есть все во всемъ, Платоново ἓν καὶ πᾶν. Внѣ Его ничего нѣтъ, съ чѣмъ бы онъ имѣлъ связь или къ чему могъ бы относиться, какъ къ постороннему.
   Спиноза и Гете сливаютъ Бога съ міромъ, изъ того неприступнаго свѣта, въ которомъ онъ пребываетъ по представленію іудеевъ и христіанъ, они погружаютъ его въ потокъ матеріальной жизни. Но дѣлается ли Богъ отъ этого ближе человѣку? Наоборотъ. Трансцендентный Богъ евреевъ былъ близокъ человѣку, ибо онъ былъ личность, страстная, гнѣвная, любящая свой избранный народъ. Низведя Бога съ неба въ природу, Спиноза отдаляетъ Его отъ человѣка. Богъ не только безличенъ, но и невообразимъ. Богъ Спинозы не любитъ человѣка, ибо любовь есть аффектъ, а аффектъ невозможенъ въ Богѣ.
   Если нѣтъ любви Бога къ намъ, то нѣтъ и перваго побужденія къ боговоплощенію. По христіанскому ученію Богъ сжалился надъ людьми, мучимыми діаволомъ, и послалъ Сына Своего единороднаго для спасенія міра. Но для Спинозы нѣтъ ни грѣха, ни діавола. Природа сама по себѣ безгрѣшна, зло -- не субстанціально.
   "Я избѣгаю зла потому, что оно противорѣчитъ моей природѣ и отклонило бы меня отъ пути познанія и любви къ Богу".
   Для апостола Павла, наоборотъ, зло есть законъ природы, растлѣнной грѣхомъ, природа сама по себѣ хочетъ зла. "Не еже бо хощу доброе творю, но еже не хощу злое, сіе содѣваю" (Римл. 7, 19).
   Итакъ, боговоплощеніе невозможно по нѣсколькимъ причинамъ:
   1) Нѣтъ рабства грѣху, нѣтъ повода для боговоплощенія.
   2) Если бы и было рабство грѣху, нѣтъ любви Бога къ. человѣку, нѣтъ повода принять на себя человѣческую природу и пострадать на крестѣ.
   3) Кромѣ того, что нѣтъ мірового грѣха и нѣтъ любви Божіей къ творенію, боговоплощеніе невозможно по причинѣ полной несоизмѣримости божества и человѣка. "Богъ становится человѣкамъ значитъ субстанція становится модусомъ. Богъ явился въ человѣкѣ Іисусѣ значитъ субстанція стала отдѣльнымъ модусомъ! Безконечное пространство есть данный отдѣльный треугольникъ!" "Что касается церковнаго догмата богочеловѣчества, то я открыто заявляю, что я не понимаю этого ученія, болѣе того, говоря откровенно, оно представляется мнѣ столь же нелѣпымъ, какъ если бы мнѣ кто-нибудь сказалъ, что кругъ принялъ природу квадрата". "Между свойствами человѣка и Бога также мало общаго, какъ между созвѣздіемъ пса и псомъ, лающимъ животнымъ. Если бы треугольникъ имѣлъ даръ слова, то и онъ сказалъ бы, что Богъ есть не что иное, какъ совершенный треугольникъ, а кругъ, что природа Бога въ высшей степени кругла".
   "Для спасенія нашей души отнюдь нѣтъ необходимости знать Христа во плоти".
   Апостолъ Іоаннъ говоритъ: "Духа Божія и духа заблужденія узнавайте такъ: всякій духъ, который исповѣдуетъ Іисуса Христа, пришедшаго во плоти, есть отъ Бога. А всякій духъ, который не исповѣдуетъ Христа, пришедшаго во плоти, не есть отъ Бога, но это духъ антихриста, о которомъ вы слышали, что онъ пріидетъ и теперь есть уже въ мірѣ" (Первое посланіе апостола Іоанна, 4, 2--3).
   Не признавая божественности Іисуса. Спиноза признаетъ "вѣчнаго сына Бога, т. е. ту вѣчную мудрость Бога, которая открывается во всѣхъ вещахъ, болѣе всего въ человѣческомъ духѣ и среди всѣхъ людей болѣе всего въ Іисусѣ Христѣ, ибо безъ этой мудрости, которая одна учитъ, что истинно и что ложно, что добро и что зло, никто не можетъ достигнуть блаженства".
   Въ "Tractatus brevis" Спиноза говоритъ: "Непосредственно изъ Бога вытекаетъ движеніе въ матеріи и разумъ въ мыслящей природѣ". Поэтому Спиноза называетъ движеніе, какъ и разумъ, который отъ вѣчности познаетъ все ясно и отчетливо "сыномъ Бога". Это понятіе "сынъ Бога" сходно съ понятіемъ, которое имѣлъ Леонардо-да-Винчи о первомъ двигателѣ -- primo motore.
   Итакъ, отвергнуты первыя предпосылки іудейско-христіанскаго міросозерцанія: личность Бога, трансцендентность Бога, любовь Бога къ человѣку, воплощеніе Бога. Ясно, что изъ этого отрицанія слѣдуетъ рядъ другихъ отрицаній: прежде всего отрицаніе воскресенія Христа и Его пребыванія въ евхаристіи.
   Въ письмѣ къ Ольденбургу Спиноза говоритъ: "Я признаю, какъ ты, въ буквальномъ смыслѣ страданіе, смерть и погребеніе Христа, воскресеніе же напротивъ -- аллегорически. Не въ буквальномъ, но зато въ гораздо болѣе высокомъ смыслѣ Христосъ дѣйствительно воскресъ -- воскресъ изъ тѣхъ мертвыхъ, о которыхъ Онъ Самъ сказалъ: "Пусть мертвые хоронятъ своихъ мертвецовъ".
   О евхаристіи Спиноза пишетъ въ одномъ изъ писемъ: "О, безумные юноши! Кто же такъ околдовалъ васъ, что вы вообразили, будто можно проглатывать святое и вѣчное, будто святое и вѣчное можетъ находиться во внутренностяхъ вашихъ? Ужасны таинства вашей церкви: они противорѣчатъ здравому смыслу".
   Система Спинозы -- одна изъ самыхъ стройныхъ антихристіанскихъ системъ. Естественно, что она вызвала рѣзкую полемику въ кругахъ церковныхъ. За Спинозой утвердилось прозваніе "irreligiosissimus autor" -- "нечестивѣйшій писатель". Среди рѣзкихъ нападокъ на Спинозу со стороны христіанъ, выдѣляется объективнымъ и спокойнымъ тономъ возраженіе Ольденбурга. Другъ Спинозы, лондонскій академикъ Ольденбургъ находилъ, что имманентная вещамъ причинность Бога уничтожаетъ человѣческую свободу, а отрицаніе чудесъ, какъ непонятныхъ фактовъ, подрываетъ всемогущество Бога, превосходящее всякое человѣческое познаніе. Гдѣ остается воскресеніе Лазаря и воскресеніе Христа? Если Спиноза отрицаетъ вочелолѣченіе Бога, то онъ тѣмъ объявляетъ безсмысленнымъ ученіе о логосѣ и основанное на немъ евангеліе Іоаина. Воскресеніе Христа надо понимать буквально: если бы оно имѣло аллегорическое значеніе, то все Евангеліе было бы ложью. "Кто превращаетъ эти вещи въ аллегоріи, тотъ разрываетъ въ клочья всю историческую истинность евангелія".
   Къ этимъ прекраснымъ словамъ нечего прибавить. Они примѣнимы не къ одному Спинозѣ, но и къ Гете, и ко Льву Толстому.
   Однако будемъ справедливы, и не будемъ забывать, что Спиноза только безъ страха сдѣлалъ логическіе выводы изъ того ученія, которое пользовалось уваженіемъ церкви, изъ картезіанства. Не будемъ забывать и того, что наряду съ явными антихристіанскими идеями, Спиноза съ исключительной силой убѣжденія развивалъ тѣ идеи, безъ которыхъ невозможно христіанство: идеи самоотверженной, всепоглощающей любви къ Богу, освобожденія отъ "трясины страстей", отъ всѣхъ нечистыхъ. аффектовъ и сліянія съ Богомъ въ духѣ и истинѣ. Если Богъ для Спинозы неотдѣлимъ отъ природы, то природа въ его системѣ не есть эмпирическая природа, а метафизическая субстанція. И жизнь великаго философа была непрерывнымъ аскетическимъ подвигомъ. Въ исторіи новой философіи его образъ стоитъ на такой же моральной высотѣ, какъ въ исторіи древней философіи образъ Сократа.

Священникъ Сергѣй Соловьевъ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

  
   Соловьев С. М., свящ. Гете и христианство // Богословский вестник 1917. Т. 1. No 4/5. С. 478-522. (2-я пагин.). (Окончание.)
  

XI.

  
   Чтобы понять философію Спинозы слѣдуетъ поставить ее въ связь съ предшествовавшей ей философіей картезіанской. Декартъ установилъ дуализмъ духа и матеріи, духъ и матерія были для него двѣ независимыя субстанціи. Спиноза пытается превратитъ картезіанскій дуализмъ въ монизмъ. Для него есть только одна субстанція, Deus sive natura. Но дуализмъ не разрѣшенъ, ибо во всей силѣ противоположность субстанціи и модуса, Бога и человѣка.
   Уже въ картезіанской философіи, захватившей церковные круги Франціи, намѣтилась антихристіанская тенденція. Картезіанство не могло принять церковнаго ученія о евхаристіи. Для картезіанства возможно только измѣненіе модусовъ, субстанція же должна оставаться неизмѣнна. Въ евхаристіи наоборотъ модусъ остается неизмѣннымъ, а субстанція хлѣба и вина превращается въ субстанцію плоти и крови. Схоластикъ Абеляръ допускалъ превращеніе субстанцій; по его ученію, мы именно подъ модусомъ хлѣба и вина причащаемся плоти и крови. Но для Декарта превращеніе субстанцій было абсурдомъ.
   Между тѣмъ картезіанская философія захватила Поръ Рояль, янсенисты были отчасти картезіанцами, поскольку они исходили изъ односторонняго пониманія Августина. На защиту евхаристіи противъ картезіанства энергично выступили іезуиты.
   Послѣ расцвѣта итальянскаго Ренессанса, послѣ могучаго ХѴІ-го вѣка, съ его Рафаелемъ и Буанаротти, XVII вѣкъ былъ вѣкомъ упадка. Моду задавали французы. Декартъ былъ отцомъ французской философіи XVII вѣка, съ ея математическими безжизненными принципами, съ ея непониманіемъ природы. Чѣмъ Декартъ былъ въ философій, тѣмъ въ поэзіи были Корнель, Расинъ, Буало, Форма отдѣлилась отъ содержанія, матерія отъ духа. Въ философіи Декарта духъ и матерія сцѣплены также механически, какъ содержаніе и форма въ поэмахъ Буало. При картезіанскихъ предпосылкахъ, догматы боговоплощенія, непорочнаго зачатія, воскресенія и евхаристіи не имѣютъ смысла. Для Декарта не могло быть превращенія субстанцій, какъ для Спинозы превращенія субстанціи въ модусъ.
   Философія XVII в. отрицала реальность демоновъ, и здѣсь оказывалась въ противорѣчіи какъ съ церковью, такъ и съ античнымъ міромъ и Ренессансомъ. Въ вопросѣ о демонахъ Гете рѣзко расходится со Спинозой. Гете придавалъ особое значеніе демоническимъ воздѣйствіямъ на нашу жизнь. Meханическій, математическій и метафизическій пантеизмъ Спинозы превратился у него въ пантеизмъ естественно-научный к эллинистически-эстетическій. Но прежде чѣмъ перейти къ различіямъ Гете и Спинозы, укажемъ на ихъ сходство.
   Гете, какъ и Спиноза, не признавалъ Бога внѣ природы, трансцендентнаго. "Почитаютъ Того, кто даетъ кормъ скоту, и до сытости пищу и питье человѣку; я же обожаю того, кто вложилъ въ міръ такую силу производительности, что если только милліонная часть тварей вступитъ въ жизнь, то и тогда міръ до того кишитъ ими, что противъ нихъ не могутъ ничего подѣлать ни война, ни чума, мы вода, ни огонь. Вотъ мой Богъ"! Это Богъ не христіанскій, не Отецъ, не творецъ міра, а имманентная причина міра -- Deus sive natura. Главное проявленіе божества въ природной производительности, въ сохраненіи жизни. Богъ -- матерія, какъ субстанція, матерія, которая не убываетъ въ своемъ цѣломъ и равнодушно смотритъ на смѣну своихъ формъ и индивидуальныхъ существованій. Но Рете не выдерживаетъ этой точки зрѣнія. Его божество болѣе похоже на безсознательное Гартмана, чѣмъ на субстанцію Спинозы. "Богъ приводитъ въ движеніе міръ; природа въ немъ и онъ въ природѣ; ничто, что живетъ, движется и существуетъ о немъ, не лишено мы его силы, ни его духа.
   "Если бы Богъ не одушевлялъ птицу всемогущимъ влеченіемъ къ ея дѣтенышамъ, если бы подобное стремленіе не проникало все живое во всей природѣ, то и міръ не могъ бы существовать. Всюду распространена божественная сила, всюду дѣйствуетъ вѣчная любовь" (Разговоры съ Эккерманомъ, II, 369).
   Такъ и Гартманъ видѣлъ во всей природѣ благую и безсознательную силу, которая стягиваетъ раны и одушевляетъ птицъ любовью къ дѣтямъ. Но подобный оптимизмъ касается только одной стороны міровой жизни. Если во всей природѣ разлита божественная сила, то какъ объяснить законъ борьбы за существованіе, какъ объяснить, что все на землѣ живетъ лишь взаимнымъ истребленіемъ? Птицы истребляютъ насѣкомыхъ, человѣкъ истребляетъ птицъ... Наконецъ всякое живое существо погибаетъ и разлагается. Не ясно ли, что, рядомъ съ божественной силой, въ природѣ дѣйствуетъ какая-то другая, противоположная сила, сила взаимнаго истребленія? Что природа -- не всегда мать, а часто -- мачеха? что она даритъ счастіе только немногимъ здоровымъ существамъ, что милліоны слабыхъ, больныхъ существъ осуждены на вѣчное страданіе? что и немногіе избранники природы умираютъ? что вся красота, вся разумность человѣка дѣлается горстью праха?
   Богъ Спинозы и Гете -- не любящій Отецъ библіи; это, говоря словами Тютчева,-- "всепоглощающая и миротворная бездна", поглощающая всѣ индивидуальныя существа, всѣ преходящіе модусы. Если божество проявляетъ себя только въ природной производительности, то дѣйствительно нѣтъ свободы духа, нѣтъ спасенія для личности.
   Христосъ пришелъ, чтобы освободить насъ отъ грѣха, проклятія и смерти, спасти отъ пожиранія природы и облечь въ нетлѣніе. Божество такъ чуждо законовъ природной жизни, что Христосъ не могъ родиться иначе, какъ отъ дѣвы. Это совершенно непонятно для Гете.
   Однажды Гете получилъ копію коровы Мирона съ сосущимъ теленкомъ. "Вотъ", сказалъ онъ, "одинъ изъ высочайшихъ сюжетовъ; въ прекрасномъ образѣ тутъ является передъ нашими глазами охраняющій міръ и проникающій всю природу принципъ вскармливанья. Такіе и подобные сюжеты я называю символами вездѣсущности Божіей". Мадонна съ Іисусомъ для Гете только высшее проявленіе того охраняющаго міръ принципа вскармливанія, который восхитилъ его въ коровѣ Мирона. Поэтому въ итальянскихъ галлереяхъ онъ останавливался такъ внимательно на Мадоннахъ Ренессанса, изображенныхъ въ минуту кормленія. Эти мадонны -- просто матери, а не дѣвы-матери, сердце имъ не пронзили семь мечей небесной скорби.
   Итакъ, для Гете, какъ и для Спинозы, Богъ есть природа. Но природа Гете -- не метафизическая субстанція, это -- совокупностъ физическихъ и химическихъ явленій. Если для Спинозы Богъ=природа, то для Гете скорѣе природа = Богъ. Спиноза -- метафизикъ, Гете -- эмпирикъ.
   Еще болѣе отдѣляетъ Гете отъ Спинозы эллинизмъ Ренессанса, вѣра въ демоническія силы, которыми полна природа. Вѣра въ демоновъ изъ Среднихъ Вѣковъ перешла и въ Возрожденіе. Люди Среднихъ Вѣковъ вѣрили, что божества античнаго міра -- реальные демоны, съ которыми возможно общеніе. Люди Возрожденія не потеряли этой вѣры, только перестали бояться демоновъ. Въ XVII-мъ вѣкѣ Беккеръ началъ сильную полемику съ вѣрой въ демоновъ. Центромъ отрицанія демоновъ была картезіанская школа. Когда Спинозѣ указывали на то, что существованіе, демоновъ признавали Сократъ, Платонъ и Аристотель, онъ отвѣчалъ, что не высоко цѣнитъ названныхъ философовъ, и ссылался на авторитеты Демокрита, Эпикура и Лукреція. Такимъ образомъ Спиноза являлся отрицателемъ не только библіи и евангелія, но и греческаго идеализма. Единственные философы античнаго міра, которыхъ онъ признавалъ,-- атомисты и матеріалисты.
   Гете былъ слишкомъ эллинъ, чтобы послѣдовать за Спинозой въ отрицаніи демоновъ. Къ вопросу о демоническомъ онъ неоднократно возвращается въ разговорахъ съ Эккерманомъ.
   "Демоническое есть то, что не рѣшается при помощи разума и разсудка... Демоническія существа греки причисляли къ полубогамъ".
   "Мы всѣ бродимъ среди тайнъ. Мы окружены атмосферой, о которой ровно ничего не знаемъ, что въ ней дѣлается и въ какомъ отношеніи она находится къ нашему духу. Извѣстно только, что въ нѣкоторыхъ особыхъ состояніяхъ, чувствительныя нити нашей души могутъ переступать свои тѣлесныя границы и предчувствовать, даже вполнѣ видѣть, ближайшее будущее".
   "Въ поэзіи вообще есть нѣчто демоническое и особенно въ безсознательномъ, гдѣ недостаточны ни весь умъ, ни весь разумъ и которое поэтому дѣйствуетъ свыше всякаго понятія.
   "Оно въ высшей степени свойственно музыкѣ, ибо она стоитъ такъ высоко, что недоступна для ума и отъ нея исходитъ впечатлѣніе, покоряющее всѣхъ, по въ которомъ никто не въ состояніи дать себѣ отчета. Религіозный культъ также не можетъ обойтись безъ него; оно одпо ітзъ первыхъ средствъ, дабы чудеснымъ образомъ дѣйствовать на людей.
   "Поэтому-то демоническое и любитъ набрасываться на замѣчательныхъ людей, особенно когда они занимаютъ высокое положеніе, какъ Фридрихъ и Петръ Великій". (II, 334--335).
   Спиноза отрицалъ всякую магію, и демоновъ, и ангеловъ. Для него, какъ для Толстого, причастіе было также невозможно, какъ колдовство. Гете вступилъ въ заколдованный лѣсъ магіи, погрузился въ языческую мистику. Разъ признана множественность сверхъестественныхъ силъ и ихъ воздѣйствіе на жизнь, естественно притти къ христіанской вѣрѣ въ ангеловъ и таинства. Но Гете не пошелъ въ этомъ направленіи. Онъ пошелъ не въ церковь, а къ колдунамъ и демонамъ. Для христіанства нѣтъ демоновъ: есть ангелы и бѣсы, внушенія отъ Бога и отъ Сатаны. Общеніе съ Богомъ достигается путемъ труднаго, упорнаго подвига. Сатана всегда къ услугамъ. Но если человѣкъ науки покорилъ себѣ силы природы, то не въ правѣ ли онъ заставить служить себѣ и демоническія силы, которыми полна природа? Нельзя-ли сдѣлать бѣсовъ своими слугами?
   Для христіанина общеніе съ бѣсами есть неизбѣжный путь къ гибели души. Святой Кипріанъ спутался съ демонами и едва спасъ свою душу путемъ покаянія и подвиговъ. Но человѣкъ Возрожденія, новый эллинъ, не въ правѣ ли отвергнуть христіанскую форму легенды и сдѣлать Кипріана героемъ-мудрецомъ, человѣкомъ вѣчнаго стремленія, жажды наслажденія и знанія? Нельзя ли черезъ жизнь въ общеніи съ демонами привести его къ Богу? Если природа есть Богъ, то демоническія силы, которыми полна природа, не противоположны природѣ божественной. Такъ мы подошли къ темѣ "Фауста". Первая часть "Фауста" посвящена магіи средневѣковой, вторая -- античной.
  

XII.

  
   Въ "Дѣяніяхъ апостоловъ" разсказывается о Симонѣ-волхвѣ, самарійскомъ магѣ, который пришелъ къ апостоламъ Петру и Іоанну и "принесъ имъ денегъ: говоря, дайте и мнѣ власть сію, чтобы тотъ, на кого возложу я руки, получалъ Духа Святого. Но Петръ сказалъ ему: серебро твое да будетъ въ погибель съ тобою; потому что ты помыслилъ даръ Божій получить за деньги. Нѣтъ тебѣ въ семъ части и жребія, ибо сердце твое неправо предъ Богомъ" (8,18--21).
   Въ произведеніи 2-го вѣка христіанской эры, въ "Климентинахъ", опять мы встрѣчаемся съ Симономъ-магомъ. Въ Самаріи жилъ во времена Іоанна Предтечи пророкъ Досиѳей. Онъ имѣлъ жену Елену и тридцать учениковъ и считалъ себя сыномъ Божіимъ, предсказаннымъ въ писаніи Ветхаго Завѣта. Какъ вѣрно объясняетъ профессоръ Ѳ. Ф. Зѣлинскій, Елена -- это эллинизмъ, вторгшійся въ іудейскую ересь. Въ легендѣ о Досиѳеѣ -- зерно будущаго гностицизма. Жену Досиѳея Елену похищаетъ его ученикъ Симонъ-магъ и отъ нея научается тайнамъ магіи. Герой Климентинъ -- святой Климентъ, ученикъ апостола Петра, впослѣдствіи римскій папа. У Климента есть отецъ Фаустъ и братъ Фаустинъ. Фаустинъ сталъ ученикомъ Симона мага и едва не погубилъ свою душу. Но его спасъ апостолъ Петръ.
   Какъ мы видимъ, не только сюжетъ легенды о Фаустѣ, но и самое имя Фаустъ восходитъ къ апостольскимъ временамъ. Сохраненная легендой чета -- Симонъ волхвъ и Елена -- Селена -- луна -- царица чаръ -- въ Средніе Вѣка превращается въ Фауста и Елену. Въ Средніе Вѣка сохраняется и христіанскій смыслъ легенды. Какъ говоритъ Зѣлинскій, "эта чета несомнѣнно принадлежитъ дьяволу". Но въ эпоху Возрожденія "уже не считается несомнѣннымъ, что Фаустъ принадлежитъ дьяволу, нѣтъ: мѣсто старинной вражды занялъ прочный, сознательный и плодотворный миръ". Насколько этотъ миръ дѣйствителенъ, мы увидимъ, разбирая "Фауста" Гёте. Нѣмецкій поэтъ воплотилъ въ своемъ "Фаустѣ" всю языческую идеологію Возрожденія.
   Предшественники Гете Марло и Кальдеронъ не отступили отъ христіанскаго пониманія легенды о Фаустѣ. Въ "Фаустѣ" Марло чернокнижникъ и колдунъ Фаустъ погибаетъ. Въ драмѣ Кальдерона El Magico Prodigioso report, аналогичный Фаусту, молодой философъ Кипріанъ спутался съ бѣсами. Но, какъ въ "Климентинахъ" Фаустина спасаетъ апостолъ Петръ, такъ у Кальдерона погибающаго Кипріана спасаетъ христіанка Юстина. Покаявшійся Кипріанъ становится мученикомъ христіанской вѣры и его вмѣстѣ съ Юстиной сожигаютъ на кострѣ. Марло и Кальдеронь показали два единственно возможные (съ христіанской точки зрѣнія) конца для человѣка, продавшаго душу дьяволу: или гибель, какъ у Марло, или покаяніе и мученичество, какъ у Кальдерона.
   Гёте передѣлалъ сюжетъ Фауста. Его чернокнижникъ не погибаетъ, но и не кается. Наоборотъ, за это-то его дѣло, за его чернокнижіе, за его колдовство, за его шаганіе черезъ человѣческія жизни, онъ объявляется "человѣкомъ стремленія", дьяволъ обмануть и посрамленъ, а Фаустъ возносится ангелами и святыми аскетами къ самому престолу Пресвятой Дѣвы -- Mater Gloriosa. Идея "Фауста" явно гностическая. Можно достичь неба, вѣчнаго блаженства и не черезъ Христа и дѣла любви, а и черезъ союзъ съ дьяволомъ, колдовство и презрѣніе человѣческихъ жизней. Человѣкъ, всю жизнь наслаждавшійся, благодаря услугамъ дьявола, послѣ смерти идетъ къ вѣчному наслажденію на небѣ среди ангеловъ, окруженный святыми: Францискомъ -- Pater Seraphicus, Doctor Marianus, Pater Ecstatieus, Маріей Египетской и т. д.
  
   Небо -- вверху, небо -- внизу,
   Звѣзды -- вверху, звѣзды -- внизу,
   Все, что вверху, то и внизу,--
   Если поймешь, благо тебѣ.
  
   Этотъ завѣтъ отца гностиковъ Гермеса Трисмегиста и есть идея "Фауста". "Фаустъ" Гёте -- вызовъ не церкви, даже не христіанству, но естественной, здоровой нравственности. Апоѳеозъ колдуна и убійцы,-- что это какъ не начало ницшеанской переоцѣнки всѣхъ цѣнностей, философіи "по ту сторону добра и зла"? Разберемъ "Фауста" послѣдовательно.
  

XIII.

  
   "Фаустъ" начинается съ пролога на небѣ. Разговоръ Бога съ Мефпстофелемъ показываетъ намъ еще разъ, что Гете не вѣрилъ въ христіанскаго Бога. Богъ былъ для него только имманентной силой природы, и понятно, что Богъ на небѣ явился бутафорской фигурой. Съ дьяволомъ у этого Бога отношенія недурныя. Богъ говоритъ, что Онъ нарочно посылаетъ дьявола людямъ, чтобы онъ не давалъ имъ заснуть, облѣпиться. Дьяволъ способствуетъ человѣческой самодѣятельности и осуществленію божественныхъ плановъ. Однимъ словомъ, Богъ -- мудрый правитель міра, Мефистофель одинъ изъ его слугъ. Богъ хочетъ надуть Мефистофеля и оставить его въ дуракахъ. Далѣе мы увидимъ, что это удается...
   Фаустъ -- магъ и ученый, которому надоѣло жить; отчаявшись въ мудрости, онъ собирается отравиться. Въ это время раздается пасхальное пѣніе, пѣніе ангеловъ и мироносицъ. Фаустъ вспоминаетъ свое дѣтство, какъ сладко было ему молиться по субботнымъ вечерамъ. Это пѣніе, эти воспоминанія даютъ ему вновь силу жизни, онъ отказывается отъ мысли о самоубійствѣ. Что будетъ дальше? Если впечатлѣнія христіанства удержали Фауста на краю гибели, не естественно ли ожидать въ немъ благодарнаго отношенія къ этимъ святымъ впечатлѣніямъ, стремленіе проникнуть въ тайну той силы, которая спасла его въ роковую минуту? Ничего подобнаго. Вскорѣ Фаустъ гуляетъ съ Вагнеромъ за городомъ. Кругомъ -- веселый сельскій праздникъ, игривыя пѣсни, шутки, танцы. При видѣ одного стараго камня, Фаустъ вспоминаетъ, какъ въ дѣтствѣ онъ часто молился на этомъ камнѣ и терзалъ свою плоть постомъ. Но все это для Фауста -- милая поэзія дѣтства, "о какихъ-то все игрушкахъ золотые сны" {Стихъ Полонскаго.}. Съ улыбкой вспоминая наивныя дѣтскія заблужденія, Фаустъ обращается съ дивной рѣчью къ заходящему солнцу. Это вновь Гете-эллинъ, ученикъ Аполлона, какимъ мы видимъ его въ Италіи. Не Богъ молитвъ и постовъ -- богъ Фауста, а богъ познанія и наслажденія. Въ видѣ чернаго пуделя Мефистофель проникаетъ въ домъ Фауста. Фаустъ заключаетъ съ нимъ договоръ: Мефистофель дѣлается слугой Фауста при жизни, на томъ условіи, что по смерти душа Фауста будетъ принадлежать Мефистофслю. Послѣдній начинаетъ развлекать Фауста. Сначала онъ везетъ его въ винный погребъ Ауэрбаха. Тамъ Мефистофель производитъ чудо: магическимъ способомъ достаетъ вино, которое затѣмъ обращается въ адское пламя. Фаустъ не остается доволенъ безобразной оргіей въ винномъ погребѣ... Затѣмъ друзья отправляются въ еще менѣе почтенное учрежденіе: на кухню вѣдьмы. Тамъ Фаустъ выпиваеть бѣсовскаго зѣлья, которое зажигаетъ его похотью. Въ этомъ настроеніи видитъ онъ въ зеркалѣ изображеніе красивой женщинѣ и хочетъ немедленно ей обладать. Далѣе появляется Гретхенъ. Это -- мѣщанка, дѣвушка бѣдная, очень. набожная, скромная, невинная, какъ дитя, ей только 15-й годъ. Фаустъ видитъ ее въ первый разъ, когда она идетъ изъ церкви, отъ исповѣди, съ молитвенникомъ въ рукахъ. Фаустъ, еще опьяненный зельемъ вѣдьмы, мгновенно воспламеняется страстью. Онъ хочетъ обладать Гретхенъ немедленно, сегодня же въ ночь. Похоже ли это ira любовь? Ясно, что здѣсь не любовь, а чувственность, поджигаемая магическимъ воздѣйствіемъ... Неожиданно Мефистофель отказывается исполнить желаніе Фауста:
  
   Нѣтъ, эта отъ попа идетъ,
   Что отпустилъ ей прегрѣшенья;
   Припалъ я къ двери на мгновенье,--
   Нельзя невиннѣй быть, скромнѣй;--
   И каяться-то не въ чѣмъ ей...
   Моя тутъ сила не возьметъ 1).
   Über die hab' ich keino Gewalt.
  
   1) Мы приводимъ цитаты въ переводѣ Фета, который, не смотря на тяжелый слогъ, все же является лучшимъ поэтическимъ переводомъ Фауста на русскій языкъ. Гдѣ требуется большая точность, мы приводимъ нѣмецкій текстъ или прозаическій переводъ Вейнберга.
  
   Фаустъ грозитъ Мефистофелю:
  
   Коль ты не въ силахъ мнѣ помочь
   Ее обнять сегодня въ ночь,--
   Съ тобою въ полночь мы чужіе...
   Когда бъ на полдня я остылъ,
   Я бъ даже чорта не спросилъ,
   Чтобъ соблазнить такую крошку.
  
   Теперь намъ хочется спросить Гете: какъ назвать поступокъ Фауста? Безъ малѣйшаго колебанія онъ требуетъ у чорта, чтобы тотъ далъ ему для наслажденія четырнадцатилѣтнюю дѣвочку, только что бывшую у исповѣди? Для чорта ея чистота, ея вѣра, ея безгрѣшность, отпущеніе ея невинныхъ грѣховъ Церковью -- являются помѣхой для отвратительнаго дѣла. Но Фаустъ оказывается менѣе совѣстливъ. чѣмъ чортъ, онъ ничего не хочетъ слышать. У этого героя познанія, "вѣчнаго стремленія" одна только цѣль: удовлетворить свою страсть, кипящую въ его членахъ послѣ того, какъ онъ отвѣдалъ зелья вѣдьмы.
   Далѣе Гете вводить насъ въ домашнюю жизнь Гретхенъ.
  
   Мой братъ солдатъ,
   Сестра умерла,
   Съ ребенкомъ этимъ что я горя приняла,
   Но я бы съ радостью опять пошла на муки,
   Будь живъ онъ.
  
   Чтобы соблазнить Гретхенъ, Мефистофель тайно приноситъ въ ея комнату ящикъ съ драгоцѣнностями. Мать Гретхенъ, про которую Мефистофель говоритъ:
  
   У этой бабы чуткій носъ,
   Онъ на молитвенникѣ взросъ
   И чуетъ всюду,
   Святая это вещь иль нѣтъ.
  
   подозрѣваетъ нечистое происхожденіе ящика и отдаетъ его священнику, въ даръ Богородицѣ. Здѣсь Гете пользуется случаемъ обличить корыстолюбіе духовенства.
  
   У церкви все варитъ желудокъ:
   Она и страны пожираетъ,
   А все же сытой не бываетъ.
   Невредно церкви безъ сомнѣнья
   Неправое пріобрѣтенье.
  
   Страсть Фауста разгорается. Онъ опять требуетъ отъ Meфистофеля, чтобы тотъ далъ ему Гретхенъ. При этомъ Фаустъ кощунствуетъ:
  
   Jа, ich beneide schon den Leib des Heren,
   Wenn ihre Lippen ihn indes berühren.
  
   Но вѣра Гретхенъ еще охраняетъ ея жизнь отъ бѣсовскихъ козней. Набожность ея такъ глубока, что, не смотря на все очарованіе Фауста, ее смущаетъ его невѣріе. Она спрашиваетъ Фауста о его вѣрѣ. Тотъ сначала уклончиво отвѣчаетъ:
  
   Оставь, дитя! Мою ты сознаешь любовь...
   Не стану отнимать я Церкви у страны.
  
   Но Гретхенъ, какъ твердая христіанка, упорно добивается своего:
  
   Нѣтъ, мало этого; мы вѣровать должны.
   Das ist nicht recht, man muss dran glauben!
  
   "таинствъ ты не почитаешь" -- "Du ehrst auch nicht die heil'gen Sakramente", "не приносилъ давно ты въ церкви покаянья. А въ Бога вѣришь ли?"
   Фаустъ развертываетъ передъ бѣдной мѣщанкой павлиній хвостъ пантеизма. Но напрасно думаетъ онъ ослѣпить ее своимъ краснорѣчіемъ. Гретхенъ твердо держится за свою вѣру. Выслушавъ исповѣдь Фауста, она говоритъ:
  
   Послушать, такъ и съ правдой схоже,
   Но въ этомъ есть изъянъ одинъ,--
   Въ душѣ ты не христіанинъ.
   Denn du hast kein Christentum.
  
   Затѣмъ Гретхенъ говоритъ о томъ постоянномъ ужасѣ, который внушаетъ ей Мефистофель. Послѣ этого разговора Гретхенъ отдается Фаусту. Гретхенъ погибла, но въ лицѣ этой бѣдной мѣщанки все христіанское человѣчество сказало великому Гёте:
  
   Denn du hast kein Christoutum.
  
   "Пo плодамъ ихъ узнаете ихъ". Истинный Богъ, если бы онъ жилъ въ душѣ Фауста, не допустилъ бы его до союза съ дьяволомъ, до соблазненія Гретхенъ, до убійства Валентина. Но Богъ-природа не такъ строгъ. Какъ природа побуждаетъ мать питать дитя своимъ молокомъ и та же природа побуждаетъ удава раздавить человѣка въ своихъ кольцахъ,-- такъ и Богъ-природа равнодушно смотритъ на преступленія Фауста.
  

XIV.

  
   За паденіемъ Гретхень слѣдуетъ рядъ несчастій. Гретхенъ дѣлается беременной, молва о ея паденіи разносится по околотку. Ее мучаетъ совѣсть, страхъ загробнаго воздаянія. Возвращается ея братъ, солдатъ Валентинъ. Заступаясь за честь сестры, Валентинъ завязываетъ поединокъ съ Фаустомъ. Подкрѣпляемый Мефистофелемъ, Фаустъ убиваетъ Валентина.
   Умирающій Валентинъ проклинаетъ сестру и оскорбляетъ ее именемъ продажной женщины. Доведенная до отчаянія, Гретхенъ убиваетъ своего ребенка. Мы объ этомъ узнаемъ впослѣдствіи.
   Какъ дошла Гретхенъ до преступленія, это не видно. Та Гретхенъ, которую мы знаемъ до смерти Валентина, едва ли способна къ дѣтоубійству. Но, быть можетъ, разумъ ея уже помутился.
   Убивъ Валентина, Фаустъ покидаетъ Гретхенъ. Онъ отправляется съ Мефистофелемъ на Гарцъ, на шабашъ вѣдьмы. Слѣдуютъ безобразныя, мрачныя и грязныя сцены средневѣкового шабаша. Послѣ шабаша Фаустъ узнаетъ, что Гретхенъ -- въ тюрьмѣ и будетъ казнена за дѣтоубійство. Онъ разражается проклятіями на Мефистофеля. Вмѣсто покаянія, онъ только бранитъ своего слугу, забывая, что тотъ былъ его орудіемъ. Фаустъ и Мефистофель летятъ въ тюрьму освободить Гретхенъ, но поздно. Гретхенъ они находятъ въ состояніи полнаго безумія. Она узнаетъ Фауста, ни въ чемъ его не упрекаетъ, полна прежней любви. Мефистофель появляется на порогѣ и говоритъ, что огненные кони готовы ихъ умчать. Гретхенъ исполняется дикимъ ужасомъ при видѣ Мефистофеля. Не перенося возбужденія, она падаетъ мертвой, обращаясь съ горячей молитвой къ Богу. Мефистофель говоритъ "моя" и хочетъ взять душу грѣшницы, но раздается голосъ свыше: "спасена".
   Помилованіе Гретхенъ ясно вытекаетъ изъ милосердія Божія. Но не такъ легко спасти виновника ея гибели, продавшаго душу сатанѣ. Посмотримъ, какъ будетъ Гете спасать душу своего героя.
   Первая часть Фауста -- итогъ молодости Гете, эпохи до путешествія въ Италію. Здѣсь еще нѣтъ классицизма. Все дышитъ Германіей, готикой, Средними Вѣками. Гретхенъ -- какъ бы воплощеніе чистаго германскаго католицизма Среднихъ Вѣковъ. Мефистофель -- дьяволъ средневѣковой легенды. Оба образа автобіографическіе. Имя Гретхенъ взято изъ одного ранняго и мимолетнаго увлеченія Гете. Ея образъ, характеръ напоминаютъ Фридерику, дочь сельскаго пастора, которую также какъ Фаустъ легкомысленно увлекъ и покинулъ молодой Гете. Насколько извѣстно, Гете не соблазнилъ Фридерику, грѣхъ Фауста остался только въ возможности. Но все же онъ разбилъ ея жизнь...
   Въ занятіяхъ Фауста магіей отразились занятія молодого Гете оккультизмомъ, алхиміей и астрологіей. Въ Мефистофелѣ можно уловить нѣкоторыя черты скептическаго друга молодого Гете -- Мерка. "Фаустъ" -- отчасти автобіографическая исповѣдь.
   Послѣ поступковъ, совершенныхъ Фаустомъ въ первой части, ему остается одинъ выходъ: какъ Фаустину и Кипріану хрітстіапской легенды, ступить на путь покаянія и нравственнаго возрожденія. Дѣйствительно, что же остается другое? Фаустъ продалъ душу чорту, леталъ и на кухню вѣдьмы, и на Брокенъ, соблазнилъ Гретхенъ съ помощью чорта, покинулъ ее, убилъ ея брата, довелъ ее до дѣтоубійства, помѣшательства и тюрьмы. Ясно, что если Гете хочетъ спасти своего героя, то во второй части мы увидимъ Фауста, какъ Фаустина, у ногъ апостола Петра, у порога церкви, простертаго въ слезахъ, мучимаго раскаяніемъ. Посмотримъ, такъ ли это.
  

XV.

  
   Въ началѣ второй части Фаустъ, распростертый на муравѣ, безпокойно ждетъ сна. Надъ нимъ рѣетъ съ пѣніемъ хоръ благодатныхъ духовъ. Восходитъ солнце, и Фаустъ обращается съ привѣтствіемъ къ небесному свѣтилу:
  
   Трепещутъ пульсы жизни вожделѣнно,
   Встрѣчая часъ, когда заря блеснула.
  
   Вмѣстѣ съ пробужденной природой и Фаустъ готовъ къ новой, дѣятельной жизни. Онъ вновь начинаетъ скитанія со своимъ вѣчнымъ спутникомъ Мефистофелемъ. О Гретхенъ онъ не вспоминаетъ, новые грѣхи нагромождаются на старые. Но перемѣна, происшедшая съ Гете послѣ путешествія въ Италію, сказалась во 2-й части "Фауста". Вмѣсто готики Среднихъ Вѣковъ, вмѣсто сумрачной и таинственной Германіи, мы увидимъ теперь все богатство эллинскаго міра. Магія средневѣковья замѣнена магіей античной. Согласно легендѣ, Фаустъ устремляется къ древней царицѣ красоты, царицѣ чаръ -- Еленѣ -- Селенѣ.
   Главная сила 2-й части "Фауста" -- въ античныхъ сценахъ, во 2-мъ и 3-мъ актахъ. Здѣсь геній Гете достигаетъ своего зенита. Трудно рѣшить, чего здѣсь больше: художественной силы, или мудрости, проникновенія въ эллинскій міръ во всей его полнотѣ. Во 2-мъ актѣ Гете какъ бы вскрываетъ подземные родники эллинизма. Онъ низводитъ насъ въ нѣдра греческой мистики, къ таинствамъ Кабировъ. Если 2-й актъ поражаетъ глубиной философскаго проникновенія, то 3-й актъ -- совершенство античной красоты, онъ весь дышитъ чарами Софокла и Праксителя.
   Послѣ великолѣпной первой сцены 1-го акта, наступаютъ довольно скучныя сцены, загроможденныя аллегоріями. Фаустъ поступаетъ ко двору императора Максимиліана, Мефистофель поступаетъ шутомъ къ тому же императору. Безконечно-длинный первый актъ кончается вызываніемъ Елены. Передъ собравшимися зрителями Мефистофель вызываетъ древнюю царицу Спарты. Фаустъ исполняется къ ней любовью и требуетъ отъ Мефистофеля, чтобы онъ далъ ему ее, какъ нѣкогда Гретхенъ. За Еленой, за тайной античной красоты, Фаустъ отправляется въ глубь эллинскаго міра, на ѳессалійскій шабашъ.
   Если Гретхенъ была олицетвореніемъ средневѣкового, христіанскаго, германскаго міра, то Елена -- олицетвореніе элинскаго язычества. Гретхенъ встрѣтилась Фаусту на пути изъ церкви, съ четками и молитвенникомъ, и плѣнила его. Теперь не то. Фаустъ, какъ самъ Гете, охладѣлъ къ красотѣ христіанской, красотѣ невинности, незнанія, дѣвства. Вмѣстѣ съ духовнымъ созрѣваніемъ, мѣняется его идеалъ; отъ Гретхенъ къ Еленѣ, отъ дѣвушки къ женщинѣ, отъ христіанки къ дочери Зевса и Леды, отъ незнающей, невинной -- къ мудрой. Сначала Фаустъ въ видѣніи видитъ картину зачатія Елены отъ Леды и Зевса-лебедя {Начинается описаніе дивными стихами: Фаустъ видитъ побережье и женщинъ, полощущихъ бѣлье, какъ въ ѴІ-й пѣснѣ "Одиссеи". Эти стихи вѣроятно были сочинены Гете для ненаписанной, но задуманной имъ драмы "Навсикая".}. Не случайно затронулъ Гете соблазнйтельный сюжетъ Леды -- эту любимую тему живописи Возрожденія, тему Леонарда. Эта ужасная съ христіанской точки зрѣнія тема, была свята для Эллина. Нигдѣ такъ не обнажается сокровенная связь человѣка съ природой, какъ въ этихъ, извращенныхъ съ нашей точки зрѣнія союзахъ; бога въ звѣриномъ аспектѣ съ женщиной. Пасифая и быкъ, Европа и Зевсъ въ видѣ быка, Іо, превращенная въ корову, наконецъ союзъ лебедя-Зевса и Леды, отъ котораго рождается самая красивая изъ гречанокъ, сама красота -- Елена,-- все это священныя иконы греческаго пантеизма. Гете стремится проникнуть въ сокровенную мастерскую эллинизма, поймать греческій міръ въ его зародышѣ, чтобы не подражать, а создавать изъ того же матеріала.
   Чтобы создать Елену -- объективную и мудрую красоту, Гете не подражаетъ Еврипидовой Еленѣ, а отправляется къ истокамъ эллинизма, къ зародышамъ всего сущаго -- къ "матерямъ". "Елена" могла возникнуть только изъ ѳессалійскаго шабаша, какъ живая Елена могла возникнуть только изъ ужаснаго для насъ, но святого для эллина, союза Леды съ лебедемъ.
   Гете переноситъ насъ на берега Пенея, въ водяное царство, которое считалось греками началомъ всего сущаго. Пантеизмъ Спинозы превращается у Гете въ гилозоизмъ іонійской философіи, въ мистическій натурализмъ. Фаустъ окруженъ водяными божествами: здѣсь и Нерей, и Протей, и Тритонъ, и нереиды. Здѣсь и первый философъ Греціи, основатель іонійскаго гилозоизма и въ то же время всей греческой философіи, Ѳалесъ Милетскій, философія которагадошла до насъ въ двухъ тезисахъ: "Все произошло изъ воды" и "Все полно боговъ, демоновъ и душъ". Въ скалистомъ заливѣ Эгейскаго моря, при блескѣ полной луны, происходилъ веселый шабашъ древнихъ боговъ. Еще далеко, не только до Аполлона и Діониса, но и до боговъ Гомера. Еще ничто не оформилось, ничто не просвѣтлено лучами Логоса. Въ водѣ кишатъ зародыши всѣхъ формъ, всѣхъ идей будущей Эллады. Хаосъ дышетъ безсознательной чувственной силой, все еще находится въ состояніи разложенья. Гете разлагаетъ формы, сводитъ все къ первичному хаосу, чтобы самому вновь создавать міръ эллинской красоты, озаривъ хаосъ своимъ внутреннимъ свѣтомъ, аполлоническимъ лучомъ своей разумности. Гете не хочетъ подражать созданіямъ боговъ, хочетъ самъ творить, какъ боги, творить изъ хаоса, являясь соперникомъ боговъ.
   Когда Европа была опутана сократизмомъ, Гете своимъ геніемъ прозрѣлъ до-сократовскую Грецію. Первый до Ницше, онъ пошелъ въ сторону отъ Сократа, къ философіи іонійскаго пантеизма, къ колыбели греческой мысли.
   Кончается 2-й актъ роскошной картиной тріумфа Галатеи.
   Возлюбленная дочь Пенея, Галатея,-- первый аспектъ пѣннорожденной Афродиты,-- плыветъ на колесницѣ-раковинѣ, влекомой дельфинами {Здѣсь Готе, б. м. имѣлъ въ виду столь любимую имъ картину Рафаэля "Тріумфъ Галатеи", въ виллѣ "Фарнезинѣ".}.
   Послѣ появленія Галатеи-Венеры хоръ сиренъ поетъ гимнъ Эроту, богу полового влеченія, началу природной жизни:
  
   Хвала же Эроту, онъ все зарождаетъ!
  
   Мефистофель чувствуетъ себя плохо на античномъ шабашѣ. Онъ говоритъ, что любитъ сѣверо-западъ, а не юго-востокъ.
  
   На Гарцѣ отдаетъ смолой,
   А это ужъ любимый запахъ мой,
   Равно какъ сѣрный... Здѣсь же эти греки
   Подобнаго не нюхали во вѣки.
   Желалъ бы я развѣдать, несомнѣнно,
   Чѣмъ топятъ адъ они обыкновенно.
  
   Дріада отвѣчаетъ Мефистофелю:
  
   Какъ ты ни будь въ странѣ своей уменъ,
   Не будешь ты къ чужой приспособленъ.
   Ты-бь не искалъ предметовъ отдаленныхъ,
   А здѣсь хвалилъ красу дубовъ священныхъ.
  
   Но Мефистофель не внемлетъ совѣту дріады. Ему претитъ греческая нагота... Наконецъ онъ находитъ себѣ подходящее общество среди отвратительныхъ ламій и самъ принимаетъ личину чудовищной вѣдьмы Форкіады. Что хочетъ сказать Гете непричастностью Мефистофеля античному міру?
   Очевидно для Гете Мефистофель -- созданіе христіанства. По ученію церкви, эллинскіе боги, послѣ пришествія Христа, превратились въ безобразныхъ демоновъ, или, лучше сказать, тѣ демоническія силы, которыя въ языческомъ мірѣ имѣли аспектъ красоты, потеряли этотъ аспектъ. Прекрасный Діонисъ греческаго миѳа сталъ козломъ шабаша -- hircus nocturnus. Но для Гете иначе: сущность античныхъ боговъ -- красота, христіанство виновно въ томъ, что они превратились въ уродливыхъ демоновъ. Если уйти отъ христіанства, постигнуть духъ эллинизма, исчезнутъ безобразныя химеры средневѣковья, Мефистофель потеряетъ силу, а міръ снова будетъ юнъ и прекрасенъ. Эллинская красота вновь воцаряется въ мірѣ съ эпохи Возрожденія.
  

XVI.

  
   Третій актъ "Фауста" "Елена" рождается изъ второго акта -- ѳессалійскаго шабаша -- какъ живая Елена изъ яйца божественнаго лебедя. Какъ мы уже сказали, Гете соперничаетъ съ богами въ созданіи "Елены", онъ проникаетъ въ сокровенную мастерскую природы и греческой жизни. Изъ этой мастерской онъ выноситъ дивные триметры и хоры, дивные образы, достойные Гомера. Спартанская царица Елена заходитъ пріютъ въ готическомъ замкѣ Фауста. Символъ ясенъ. Греческая красота, гонимая христіанствомъ, находитъ себѣ пріютъ въ Германіи, и вотъ уже замокъ -- не замокъ, Германія -- не Германія. Сила чаръ перенесла Фауста и Елену въ Аркадію, въ идеальный край красоты и наслажденія.
  
   То древній лѣсъ! Въ безмолвіи глубокомъ
   Тамъ мощный дубъ суки свои простеръ,
   И мягко кленъ, наполненъ сладкимъ сокомъ,
   Какъ бы смѣясь, возноситъ свой шатеръ.
   Природа-мать и дѣтямъ и ягнятамъ
   Ужъ молоко подъ тѣнью припасла,
   Плоды манятъ въ долину ароматомъ
   И каплетъ медъ изъ стараго дупла.
  
   Какъ Фаустъ принималъ въ своемъ готическомъ замкѣ царицу Елену, такъ Гете переселилъ въ Германію -- сѣверную, унылую Германію -- солнцеподобную эллинскую красоту.
   И нѣмецкій языкъ уступилъ очарованію эллинскихъ метровъ.
   Нѣмецкіе триметры и лирическія партіи звучатъ въ ладъ съ хорами Софокла, какъ еще ни разу, съ тѣхъ поръ какъ смолкли поэты Аѳинъ. Отъ любви Фауста и Елены рождается плѣнительный отрокъ Евфоріонъ. Евфоріонъ -- и Байронъ, духовный сынъ Гете, не унаслѣдрвавшій мудрости и сильной воли своего отца и потому гибнущій въ цвѣтѣ лѣтъ,-- и еще какой-то нераскрытый символъ. Блаженство Фауста и Елены проходитъ мгновеннымъ сномъ. Вслѣдъ за милымъ отрокомъ сходитъ во тьму вѣчной ночи и мать его Елена. Весна боговъ была коротка, какъ возрожденіе Италіи.
   3-й актъ "Фаустъ" -- верхъ красоты. Эта красота, какъ Евфоріонъ, могла родиться только отъ союза эллинскаго и германскаго геніевъ. Разложивъ природу на ея составные элементы, съ любопытствомъ Леонардо проникнувъ въ тайну зачатія, Гете богоподобной силой разума и вдохновенія изъ этой первичной природы вновь создалъ стройный космосъ -- музыкальный и пластическій міръ.
   4-й актъ слабѣе. Фаустъ и Мефистофель вновь при дворѣ императора. Императоръ борется съ возставшимъ на него антиимператоромъ, къ которому присоединилась часть его подданныхъ. Хота народныя требованія справедливы и на сторонѣ народа -- церковь, Фаустъ берется помогать императору. Съ помощью колдовства Фаустъ и Мефистофель разбиваютъ войско антиимператора, уже близкое къ побѣдѣ. Какъ въ первой части (эпизодъ съ драгоцѣнностями Гретхенъ) такъ и здѣсь введена сцена, рисующая корыстолюбіе церкви. Послѣ побѣды, во дворецъ является архіепископъ и требуетъ у императора, чтобъ онъ отдалъ церкви ту землю, гдѣ онъ призвалъ себѣ на помощь адскія силы, и воздвигъ на этомъ мѣстѣ храмъ для искупленія грѣха.
   Чего хочетъ Гете отъ архіепископа? Предположимъ, что архіепископъ не корыстолюбивъ. Неужели идеальный архіепископъ долженъ сочувствовать тому, что императоръ дѣйствуетъ въ союзѣ съ дьяволомъ? Неужели архіепископъ не долженъ напоминать императору о искупленіи грѣха? Неужели архіепископъ не долженъ заботиться о сооруженіи храма? Здѣсь мы видимъ въ Гете того же Вольтерьянца, который писалъ венеціанскія эпиграммы. Уродливое явленіе церковной жизни является только удобнымъ предлогомъ для нападенія еа христіанство...
   Въ 5-мъ дѣйствіи Фаустъ предается дѣятельности, которую считаетъ полезной для человѣчества. Онъ осушилъ часть моря, провелъ канализацію. Но его планамъ мѣшаетъ старая благочестивая чета Филимонъ и Бавкида. То возвышеніе, на которомъ стоитъ ихъ хижина, осѣненная древними липами, ему нужно для обезпеченія его владѣній. Онъ поручаетъ Мефистофелю выселить стариковъ. Хижина сгораетъ и старики съ ихъ гостями погибаютъ въ пламени. Одна изъ причинъ, почему. Фаусту было нужно удалить стариковъ, особенно характерно для Гете. Старики очень богомольны, у нихъ есть часовыя и колоколъ. Звонъ колоколовъ раздражаетъ Фауста.
   "Звонъ маленькаго колокола, запахъ липъ обдаютъ меня ощущеніемъ церкви и могилы. Рѣшеніе, принимаемое всемогущимъ человѣкомъ, разбивается на этомъ пескѣ! Какъ освободиться мнѣ отъ этого душевнаго настроенія! Раздается звонъ маленькаго колокола -- и я прихожу въ бѣшенство".
   Мефистофель даетъ комментарій къ словамъ своего друга: "Каждому благородному уху (jedem edlen Ohr) противенъ этотъ звонъ. И проклятые бимъ -- бомъ -- бумъ (ferfluchte Bim -- ваum -- Bimmel), омрачая ясное вечернее небо, вмѣшивается во всѣ событія жизни"...
   Въ этихъ словахъ Мефистофеля высказался самъ Гете. И для него все церковное именно "омрачало ясное небо", и "ужасная рана на ребрѣ Распятаго", и ладанъ, коптящій фрески Микель-Анджело съ "вѣрующимъ нахальствомъ".
   Благочестивые старички были послѣдней жертвой человѣка познанія, полубога Фауста. Его дальнѣйшую дѣятельность останавливаетъ смерть. У трупа Фауста Мефистофель ждетъ, когда душа умершаго выйдеть изъ тѣла, чтобы овладѣть ею. Появляются небесныя силы и начинаютъ бороться съ Мефистофелемъ за душу Фауста. Слышно ангельское пѣніе. Опять христіанскія силы, какъ въ первомъ актѣ, являются, какъ deus ех machina, чтобы спасти Фауста. Ангелы забрасываютъ Мефистофеля розами. Мефистофель плѣняется ихъ женственной красотой, горитъ въ ужасно.мъ огнѣ, и наконецъ уступаетъ ангеламъ свою добычу.
   Какой провалъ драмы весь этотъ финалъ! Насколько Гете во 2-мъ и 3 мъ актѣ проявилъ глубокое пониманіе мистики языческой, настолько же онъ оказался безсиленъ въ мистикѣ христіанской. Передъ лицомъ смерти и ада появляется картина въ стилѣ Возрожденія -- женоподобные ангелы, бросающіе въ сатану розами и возбуждающіе въ немъ страсть. Здѣсь и ангелы -- не ангелы, и сатана -- не сатана. Да и самъ Гете не очень вѣритъ такому благополучному исходу жизни Фауста, какъ мы увидимъ впослѣдствіи.
   Но гдѣ же причина спасенія Фауста послѣ всѣхъ его злыхъ дѣлъ и безъ искры покаянія? Объясненіе дается въ эпилогѣ. Здѣсь сонмы ангеловъ вмѣстѣ со святыми анахоретами возносятъ душу Фауста въ рай. Это -- апоѳеозъ Фауста Вотъ причина его спасенія:
  
   Wer, iramer strebend, sich bemüht,
   Den können wir erlösen.
  
   поютъ ангелы. "Кто, постоянно стремясь, напрягаетъ усиліе того можемъ мы освободить".
   Стремленіе, напряженіе, активность сама по себѣ является такимъ образомъ достаточнымъ основаніемъ для спасенія. Съ христіанской точки зрѣнія активность ведетъ къ спасенію только тогда, когда она направлена къ доброй цѣли. Пассивность лучше, чѣмъ активность въ злѣ. Но для Гете, который въ этомъ случаѣ является типичнымъ выразителемъ нѣмецкаго характера, активность сама по себѣ есть идеалъ, хотя бы результатомъ этой активности были, какъ на нашемъ примѣрѣ, гибель Гретхенъ, смерть Валентина и цѣлый рядъ безнравственныхъ дѣлъ. Еще въ первой части Фаустъ, задумываясь подъ первыми словами Іоаннова евангелія, предлагаетъ замѣнить слова "In Anfang war das Wort" словами "In Anfang war die That". Дѣяніе ставится прежде смысла. Корни этой философіи восходятъ къ языческой древности, къ Гераклиту, мудрость котораго воскреситъ ученикъ Гете -- Ницше.
   Если мы вслушаемся въ пѣсни ангеловъ, то убѣдимся, что идеологія ихъ не христіанская, а пантеистическая. Вмѣсто ангеловъ и анахоретовъ передъ нами -- боги Греціи, космическіе боги, боги міра сего. Нельзя конечно сказать, что Гете совсѣмъ не былъ тронутъ вліяніемъ христіанской мистики, но это та мистика, которая стала развиваться передъ эпохой реформаціи, мистика съ ярко выраженнымъ пантеистическимъ оттѣнкомъ. Pater ecstaticus, pater profundus прославляютъ "вѣчной любви зерно" -- "Ewiger Liebe Kern", но это не та любовь, о которой говоритъ евангелистъ Іоаннъ не любовь, противопоставленная міру -- космосу, а та сила, которая наполняетъ космосъ, которая подъ именемъ Эрота прославляется заключительными стихами ѳессалійскаго шабаша:
  
   So herrsche der Eros, der ailes begonnen.
  
   И здѣсь, какъ вездѣ, авторъ Фауста вѣренъ гностической концепціи міра, небо верхнее для него то же, что небо нижнее. Этой нехристіанской метафизикѣ соотвѣтствуетъ и нехристіанская мораль. Фаустъ не только спасенъ, онъ будетъ дѣлиться съ блаженными душами своими знаніями, будетъ учить на небѣ:
  
   Doch dieser bat gelernl,
   Er wird uns lehren.
  
   Но для христіанъ знаніе божественной истины дается любовью и очищеніемъ сердца. Не достигнувъ ни того, ни другого, вѣчно стремящійся Фаустъ, является на небо не очищенный для небесной жизни. Небо достигается отреченіемъ отъ ада, а не союзомъ съ адомъ. Другое дѣло -- Гретхенъ. Какъ невинная жертва магическихъ чаръ, какъ твердая христіанка, она естественно появляется въ сонмѣ блаженныхъ душъ. Но Гете съ фарисейнымъ лицемѣріемъ выставляетъ ее какъ грѣшницу, нуждающуюся въ прощеніи, тогда какъ Фаустъ горделиво возносится въ небеса, какъ мудрецъ и учитель.
   Эпилогъ Фауста справедливо считается одной изъ жемчужинъ міровой поэзіи. Но это не должно мѣшать намъ смѣло взглянуть на его религіозный и нравственный смыслъ. Для тѣхъ, кому неясно различіе между христіанствомъ и пантеизмомъ, между мірской философіей и "юродствомъ креста", конечно этотъ эпилогъ можетъ представляться высокохристіанскимъ. Но для знакомыхъ съ христіанскимъ ученіемъ на основаніи писанія и опыта жизни, прелестныя,. порхающія строфы Гете -- только фантазіи великаго язычника, который безнадежно плѣненъ идеологіей греческаго пантеизма и смотритъ на небо сквозь олимпійскія очки.
  

XVII.

  
   Европейскіе критики, сравнивая языческаго "Фауста" Гете съ христіанскими трактовками того же сюжета у Марло и Кальдерона, отдавали предпочтеніе Гете. Если бы дѣло шло только о художественной сторонѣ драмы, не могло бы быть двухъ мнѣній. Не только Марло, но и великому Кальдерону трудно быть соперникомъ Гете въ поэзіи. Но странно, что критики, считающіе себя христіанами, не поняли языческій характеръ драмы Гете, не поняли т.ого, что Кальдеронъ былъ правѣе, чѣмъ нѣмецкій поэтъ, когда условіемъ спасенія грѣшника ставилъ его покаяніе. Мнѣ возразятъ, что и Фаустъ Гете чувствовалъ угрызенія совѣсти и раскаяніе. Дѣйствительно, въ тюрьмѣ, у Гретхенъ, Фаустъ восклицаетъ: "Вынесу ли я это страданіе?", "О, для чего я родился на свѣтъ!" Въ началѣ второй части Аріэль обращается къ эльфамъ со словами: "Утишьте гнѣвное волненіе его сердца, устраните жгучія и горькія стрѣлы совѣсти, очистите его душу отъ пережитыхъ ею ужасовъ". Но въ послѣднихъ словахъ мы находимъ только подтвержденіе нашей идеи. Съ христіанской точки зрѣнія угрызенія совѣсти являются началомъ возрожденія, ихъ слѣдуетъ не устранять, а черезъ нихъ переходить къ лучшей жизни, жизни невозмущаемой укорами совѣсти. Какъ истинный язычникъ, Гете заставляетъ добраго духа изгонять изъ души Фауста угрызенія совѣсти наряду съ "гнѣвными волненіями сердца". Укоры совѣсти разсматриваются, какъ явленія слабости и болѣзни. Нѣчто вродѣ раскаянія дѣйствительно выказываетъ Фаустъ въ тюрьмѣ, у Гретхенъ. Но во-первыхъ Фаустъ первой части еще не "великій язычникъ", какимъ явился Гете во вторую половину жизни, въ немъ есть проблески христіанства. Во-вторыхъ, полное безмолвіе совѣсти свойственно лишь безнадежно порочнымъ людямъ, которые не были героями для Гете. Дѣло не въ томъ, что Фаусть никогда чувствовалъ укоры совѣсти, а въ томъ, что эти укоры не совершали въ его душѣ нравственнаго возрожденія, не вызывали того измѣненія воли, которое свидѣтельствуетъ о воздѣйствіи благодати. Если бы авторъ "Фауста" былъ христіанинъ, во второй части "мы видѣли бы исторію искупленія. Но язычникъ Гете погружаетъ Фауста въ росу Леты: онъ забываетъ прошлое, свободный отъ угрызеній совѣсти, онъ все болѣе и болѣе утверждается въ своей богопротивной гордости. Укоры совѣсти были для него подобны стрѣламъ ужасныхъ Эвменидъ. Онъ, какъ Орестъ, былъ преслѣдуемъ фуріями, и вотъ исцѣленъ свѣтлымъ Аполлономъ, исцѣленъ отъ мукъ совѣсти, какъ отъ болѣзни. Но уже у древнихъ грековъ было сознаніе, что Эвмениды -- не Духи зла, а благія богини, имъ посвящена роща въ Колонѣ. А въ христіанскомъ сознаніи укоры совѣсти являются голосомъ Божіимъ. Грѣшникъ не погружается въ воды забвенія, а поддерживаетъ въ себѣ память о совершенныхъ имъ грѣхахъ и стремится ихъ загладить и искупить.
   Англійскій біографъ Гете Льюисъ пишетъ: "Въ вѣкъ, когда жилъ Гете, легенда уже совершенно утратила свое прямое вульгарное значеніе, какъ для умовъ обиходныхъ,-- договоръ съ сатаной не имѣлъ значенія факта, а имѣлъ значеніе только какъ символическое выраженіе волнующихъ насъ страстей и желаній".
   Допустимъ, что это вѣрно. Оставимъ пока метафизику и посмотримъ на дѣло съ чисто-нравственной точки зрѣнія. Пусть сатана -- только зло, Богъ -- добро, небо -- Духовное блаженство. Тогда вопросъ ставится такъ: возможно ли черезъ зло (ибо развѣ не зло поступокъ Фауста съ Гретхенъ, убійство Валентина?) притти къ добру и достичь духовнаго блаженства? Различіе между добромъ и зломъ субстанціально или условно? Вѣроятно, Льюисъ далекъ отъ имморализма Ницше и признаетъ нравственные законы евангелія нормой для человѣчества. Но тогда онъ долженъ отвергнуть мораль Фауста.
   Намъ возразятъ, что мы смотримъ на художественное произведеніе съ предвзятой точки зрѣнія, требуемъ отъ него морали. Но, во первыхъ, самъ Гете писалъ свою драму не такъ непосредственно, какъ напримѣръ Пушкинъ -- "Руслана и Людмилу", а для выраженія извѣстной философской идеи: "Фаустъ" столько же драма, сколько философская система. Мы не требуемъ отъ Гете христіанской морали, а только правды о жизни. Такъ какъ христіанство есть сама истина, то никакая правда не можетъ быть противъ христіанства. Фаустъ не живой человѣкъ, а философскій символъ. Живой человѣкъ не можетъ, слѣдуя своимъ злымъ страстямъ, достичь духовной высоты. Вотъ почему гностическія системы безжизненны въ своей основѣ. Въ реальной жизни зло ощущается только какъ противоположность добра. Единство пути добра и пути зла -- заблужденіе разсудка, ослѣпшаго къ истинѣ, которая доступна лишь для цѣлостнаго духовнаго знанія.
   Кальдерона можно заподозрить въ католической узости. Но вотъ вамъ другой поэтъ, не только не католикъ, но даже христіанинъ лишь въ самомъ широкомъ смыслѣ, англичанинъ Возрожденія -- Шекепиръ. Въ "Макбетѣ" онъ затрагиваетъ сюжетъ, аналогичный "Фаусту". Макбетъ, подобно Фаусту, заключаетъ союзъ съ нечистой силой, которая ведетъ его отъ преступленія къ преступленію и наконецъ губитъ.
  
   Да будутъ прокляты всѣ силы ада!
   Онѣ морочатъ насъ, въ словахъ коварныхъ
   Сулятъ успѣхъ, и поражаютъ дѣломъ...
  
   Такъ изобразилъ Шекспиръ судьбу Макбета не потому, что хотѣлъ проповѣдать христіанскую мораль, а потому, что былъ великимъ сердцевѣдцемъ и реалистомъ. Шекспиръ понималъ, что зло сильнѣе человѣка, что нельзя дѣлать его орудіемъ своихъ цѣлей, что, заключившій союзъ со зломъ неминуемо падетъ его жертвой. Для гуманиста Гете человѣкъ есть все: и адъ, и небо -- только отраженія его духа. Сатану онъ дѣлаетъ своимъ покорнымъ слугой, послѣ смерти онъ покоряетъ себѣ небо.
   Гете не сознавалъ, что "міръ во злѣ лежитъ", что грѣхъ есть реальная сила. Для него, какъ для Лейбница, этотъ міръ былъ лучшимъ изъ міровъ, и дьяволъ не столько страшенъ, сколько смѣшонъ. Предпосылокъ христіанскаго міросозерцанія -- дьявола и первороднаго грѣха -- Гете не принималъ, слѣдуя своему учителю Спинозѣ.
   Но самъ человѣкъ для Гете былъ высочайшимъ проявленіемъ природы. Любимымъ его міромъ былъ не міръ души, а міръ неорганической природы, міръ, изучаемый ботаникой и геологіей. Въ этомъ мірѣ сила зла менѣе замѣтна, а законы неорганическаго міра Гете охотно переносилъ на человѣка. Мы уже приводили его стихи, гдѣ онъ описываетъ беременность женщины чисто-ботанически, какъ будто дѣло идетъ о неорганической природѣ. Подобное настроеніе мало вяжется съ христіанствомъ. Шекспиръ былъ болѣе христіаниномъ, чѣмъ Гете: онъ любилъ изучать душу человѣка, съ любовью вскрывалъ глубину человѣческаго страданія.
   Въ русской литературѣ есть произведеніе на тему "Фауста-1. Это старинная повѣсть о Саввѣ Грудцинѣ {Эта повѣсть мастерски, по-гоголевски обработана А. М. Сливицкимъ и напечатана имъ отдѣльнымъ изданіемъ подъ псевдонимомъ Котельвы.}.
   Купеческій сынъ Савва Грудцинъ любитъ одну замужнюю женщину. Въ минуту любовной тоски къ нему подступаетъ бѣсъ Лупъ, подъ видомъ торговца лошадьми. Онъ переноситъ Савву въ городъ своего отца -- дьявола, и тамъ Савва подписываетъ формальное отреченіе отъ Христа. Лупъ помогаетъ Саввѣ сначала въ его любви, а потомъ и въ другихъ дѣлахъ. Савва съ Лупомъ поступаютъ на царскую службу, участвуютъ въ осадѣ Смоленска (дѣло происходитъ въ царствованіе Михаила Ѳедоровича). Въ концѣ концовъ Лупъ скрывается невѣдомо куда, а Савва впадаетъ въ состояніе одержимости, кричитъ на весь домъ и видитъ бѣсовъ съ торжествомъ показывающихъ ему грамоту, гдѣ написано его отреченіе отъ Христа. Царь Михаилъ, услышавъ о несчастіи Саввы, присылаетъ къ нему въ домъ чудотворную икону Божіей Матери, въ сопровожденіи многочисленнаго духовенства. Савва горячо молится и даетъ обѣтъ монашества. Бѣсы оставляютъ его, и онъ кончаетъ жизнь въ монастырѣ, прилежно работая надъ дѣломъ своего спасенія. Эта повѣсть, мастерски расказанная А. М. Сливицкимъ, начинается слѣдующими словами древняго сочинителя: "Повѣсть сія страха и ужаса исполнена и достойна удивленія". Эти слова примѣнимы и къ исторіи доктора Фауста.
   Вѣрная мысль, что повѣсть о продажѣ души сатанѣ исполнена "страха и ужаса", исчезла въ новое время. Всѣ преклонились передъ языческимъ пониманіемъ Гете, согласно которому исторія чернокнижника, продавшаго душу сатанѣ,-- исторія духовнаго пути генія, сверхчеловѣка. Однако и въ покой русской литературѣ явилось талантливое изобличеніе "Фауста" и обнаруженіе тайнаго яда этой книги. Сдѣлалъ это писатель, далекій отъ церкви знатокъ и поклонникъ Гете, И. С. Тургеневъ. Въ разсказѣ "Фаустъ" онъ изобразилъ, какъ чтеніе "Фауста" приводитъ къ быстрой гибели молодую женщину. Подъ вліяніемъ "Фауста" въ ней пробуждается роковая страсть, которая черезъ нѣсколько дней сводитъ ее въ могилу. Въ ужасѣ несчастная повторяетъ слова Мефистофеля:
  
   Was will der an dem heiligen Ort?
  
   Такъ языческая ложь, хитро-сплетенная нѣмецкимъ поэтомъ, была обличена однимъ изъ самыхъ типичныхъ русскихъ писателей. Вся ложь Гете разсѣялась среди правдивой и ясной русской природы, среди грубаго, дикаго, но вѣрнаго Христу народа. Былъ посрамленъ Фаустъ, по возвеличена Гретхенъ, а съ нею и вся средневѣковая, католическая Германія, узнавшая себя въ русской монахинѣ, когда смиренная Гретхенъ, такая какой встрѣтилъ ее Фаустъ при выходѣ изъ церкви, была вознесена на высоту въ ангельско-монашескомъ образѣ Лизы Тургенева. Лиза -- это Гретхенъ, не внявшая коварнымъ искушеніямъ Фауста-язычества, но пошедшая за Христомъ "путемъ узкимъ и прискорбнымъ". Недаромъ ее дѣтство было взлелѣяно благочестивыми разсказами няни Агаѳьи, ея молодость -- небесной музыкой Лемма -- отзвуками забытой, старой Германій. Когда Фаустъ отдалъ свой готическій замокъ языческой царицѣ Еленѣ, муза старой Германіи нашла пріютъ въ Россіи и стала ученицей Лемма.
   Германія пошла за Фаустомъ, Россія -- за Гретхенъ. Германія ищетъ мудрости и силы -- Елены, Россія плачетъ передъ образомъ Богоматери. Слить эти два пути нельзя. Правда Фауста никогда не будетъ правдой Гретхенъ.
  

XVIII.

  
   Параллельно съ "Фаустомъ" писалъ Гете "Вильгельма Мейстера". Первая часть "Вильгельма Мейстера". какъ и первая часть "Фауста", доступна, легко читается. Это итогъ молодости Гете. Вторая часть "Вильгельма Местера" -- тяжела, затемнена символикой, сумбурна, неряшлива по плану. Какъ вторая часть "Фауста", "Странническіе годы Вильгельма Мейстера" -- произведеніе старости Гете. Но въ ней есть мѣста глубокія и загадочныя, искупающія скуку и неуклюжесть всего произведенія. Первая часть "Мейстера" -- веселый гимнъ жизни. Настроеніе романа -- чувственное,живое, бодрое. Но на фонѣ этого веселья проходятъ сцены; поразительной глубины: таинственный, мрачный образъ старика-арфиста, грустная прелесть Миньоны, ангельское видѣніе Наталіи надъ истекающимъ кровью Вильгельмомъ. Послѣднія главы уже начинаютъ быть символическими и. подготовляютъ 2-ю часть.
   Міросозерцаніе "Вильгельма Мейстера" -- чувственно языческое. Въ концѣ l-й части есть вызовъ христіанству, совершенно въ духѣ "Коринѳской невѣсты".
   "И вотъ теперь, когда благая природа, при помощи высшаго изъ своихъ благъ, при помощи любви, исцѣлила меня, теперь, когда я на груди этой небесной дѣвушки опять сталъ чувствовать, что я есть, что и она есть, что мы съ нею -- одно, что изъ этого живого союза произойдетъ третье существо и будетъ улыбаться намъ на радость... теперь вы открываете мнѣ ужасъ вашихъ адовъ, вашихъ чистилищъ, все то, что можетъ дѣйствовать только на больное воображеніе -- и все это противополагаемое живому, истинному, неувядаемому, наслажденію чистой любви! Ступайте на встрѣчу намъ подъ тѣнь тѣхъ кипарисовъ, которые поднимаютъ къ небу свои сумрачныя вершины, приходите къ намъ въ ту бесѣдку, по стѣнамъ которой цвѣтутъ лимоны и померанцы^ а скромная мирта протягиваетъ къ намъ свои нѣжные цвѣты,и тамъ осмѣльтесь запугать насъ своими смутными, темными сѣтями, сплетенными человѣчествомъ".
   "Не справляйтесь ни съ вашими крестными ходами, ни съ истлѣвшими пергаментами, ни съ вашими ограниченными узаконеніями и другими причудами! Спросите вы у природы и вашего сердца!... Безалодіе, жалкое существованіе, ранняя смерть,-- вотъ проклятія природы, вотъ внѣшнія проявленія ея суровости; она наказываетъ лишь непосредственными послѣдствіями".
   Но, быть можетъ, это мысли дѣйствующаго лица, а не самого Гете? Едва ли. Всякая строка дышетъ настроеніемъ самого поэта-пантеиста. Въ тѣхъ же выраженіяхъ говоритъ. онъ самъ въ бесѣдахъ съ Эккерманомъ.
   Когда лордъ Бристоль, епископъ дербійскій, осуждалъ безнравственность "Вертера", Гете отвѣчалъ:
   "Вы своими проповѣдями объ ужасахъ наказаній въ аду до того застращиваете слабыя души своихъ прихожанъ, что они лишаются разсудка и наконецъ оканчиваютъ свое бѣдственное состояніе въ домахъ сумасшедшихъ. Вы тянете на судъ писателя и хотите проклясть сочиненіе, которое, будучи ложно понято нѣкоторыми ограниченными умами, освободило міръ отъ дюжины дураковъ и негодяевъ, которые ничего лучшаго и не могли сдѣлать, какъ вполнѣ задушить слабые остатки своего огонька".
   Въ 1772 г. Гете пишетъ: "Есть тысячи людей, которые любили бы Христа, какъ друга, если бы имъ изображали его, какъ друга, а не какъ своевольнаго тирана, который постоянно готовъ поразить громомъ все, что не является полнымъ совершенствомъ".
   Опять ложь, опять запутываніе. Евангеліе изображаетъ намъ Христа, какъ грядущаго судію. Самъ Іисусъ говоритъ о страшномъ судѣ, объ адскихъ мукахъ. Но кто когда-нибудь говорилъ, что Христосъ готовъ поразить все, что не является полнымъ совершенствомъ? Это выдумки Гете.
   Ожесточеніе Гете на христіанъ не знаетъ предѣла, оно не уступаетъ ожесточенію Ницше. Различіе въ томъ, что Гете никогда не обвиняетъ Христа, а только христіанъ и церковь. Но тѣ идеи, на которые нападаетъ Гете, развѣ не идеи самого Христа? Развѣ не Христосъ сплелъ "смутныя, темныя сѣти", сѣти страха передъ грѣхомъ, отреченія, нищеты духовной, вѣры въ загробный судъ и адскія муки? Вѣдь все это находится въ евангеліи. Ницше былъ послѣдователенъ, когда обратилъ ко Христу тѣ слова, которыя Гете обращалъ къ христіанамъ.
   Тѣмъ не менѣе, Гете до конца старался сохранить право называться христіаниномъ. Въ "Странническихъ годахъ Впльгельма Мейстера" описывается идеальное учебное заведеніе. Одна зала въ немъ украшена картинами изъ исторіи Ветхаго Завѣта, другая -- картинами новаго Завѣта. Но онѣ кончаются Тайной Вечерью. Гете остался себѣ вѣренъ: въ его идеальномъ учебномъ заведеніи Голгоѳа скрывается отъ учениковъ.
   "Мы совершенно отдѣлили жизнь этого дивнаго Человѣка отъ Его кончины. Въ жизни своей Онъ является истиннымъ философомъ -- не пугайтесь пожалуйста этого выраженія!-- мудрецомъ въ высшемъ значеніи мудреца. И Онъ твердо стоитъ на своемъ; Онъ неуклонно идетъ своимъ путемъ, возвышая все ничтожное де своей высоты, щедро надѣляя невѣрующихъ, неимущихъ, больныхъ, отъ Своей мудрости, отъ Своего богатства и силы... Годы Его земной жизни для благороднѣйшей части человѣчества могутъ быть названы еще болѣе поучительными, болѣе плодотворными, нежели самая Его смерть: ибо къ тѣмъ испытаніямъ призванъ бываетъ каждый, а къ этому -- лишь очень немногіе".
   Вотъ Христосъ Гете. Дивный человѣкъ, истинный философъ, мудрецъ, въ высшемъ значеніи мудреца. Его крестная смерть не занимаетъ центральное мѣсто, какъ это всегда было въ христіанскомъ сознаніи. Воскресъ ли Онъ? Едва ли, если вѣрить венеціанской эпиграммѣ...
   Христосъ Гете -- не только не церковный Христосъ, но Онъ вообще выходитъ за рамки самаго широкаго христіанскаго сознанія и прежде всего сознанія протестантскаго, гдѣ центральное мѣсто занимаетъ идея искупленія..
   Христосъ Гете -- не Богочеловѣкъ, а человѣкобогъ, Христосъ не пріявшій зракъ раба, а возвысившій человѣчество до божества путемъ естественнаго развитія. Если бы дѣйствительный Христосъ былъ такимъ, то непонятно, почему для эллиновъ, "ищущихъ премудрости", евангеліе было безуміемъ.
   Тотъ искаженный, ущербный Христосъ, который въ міросозерцаніи Гете могъ ужиться съ богами Греціи, былъ рѣшительно отвергнутъ болѣе смѣлымъ эллиномъ Ницше.
   О.Христѣ въ представленіи Гете Ницше могъ сказать: это -- не Христосъ: настоящій Христосъ -- проповѣдникъ смиренія, нищеты духовной, отреченія. Это -- Распятый, я отрекаюсь отъ него: мой богъ -- богъ эллиновъ, богъ себялюбія, сладострастія, виноградной лозы и веселья",
   Но послѣ Ницше вновь будетъ возобновлена попытка Гете, попытка создать Христова двойника, не аскетическаго, не церковнаго Христа -- у Мережковскаго, Христа-Діониса -- у Вячеслава Иванова. Два послѣднихъ писателя -- черезъ Ницше -- идутъ назадъ къ Гете. Но Христосъ Гете, будучи далекъ отъ Христа евангельскаго, далекъ и отъ Христа-Діониса. Это скорѣе -- Христосъ-Аполлонъ -- воплощеніе мудрости, силы и красоты, спокойный и величавый образъ. Это -- Primo Motore, первый двигатель Леонардо да Винчи, "сынъ Божій" Спинозы -- "движеніе къ матеріи и разумъ въ мыслящей природѣ".
   Гете относится ко Христу съ глубокимъ уваженіемъ, но самъ признается, что Онъ для него "существо загадочное". Подходъ Гете ко Христу -- подходъ александрійскаго неоплатоника, который органически не можетъ понять ни искупительнаго подвига Голгоѳы, ни воскресенія во плоти. И, конечно, англійскій епископъ былъ правъ, деликатно замѣтивъ: "кажется, г. Гете -- немного еретикъ". Но это ее совсѣмъ точно. Если бы Гете началъ проповѣдывать свое пониманіе христіанства, то онъ оказался бы не "немножко еретикъ", а просто язычникъ. Но, поскольку Гете былъ поэтъ и ученый, далекій отъ всякой церковной жизни, можно сказать, что его христіанскіе взгляды были дѣломъ его личной совѣсти. Иная картина получается, когда взгляды Гете разсматриваются, какъ "новое религіозное сознаніе", какъ это будетъ у Мережковекаго, Вяч. Иванова, Рудольфа Штейнера. Тогда мы вправѣ опредѣлить это навязываемое намъ гетеанское искаженіе христіанства словомъ "ересь". Но Гете здѣсь не оригиналенъ: его религіозное сознаніе воспроизводитъ старыя неоплатоническія и гностическія заблужденія.
  

XIX.

  
   Недавно вышла книга Эмилія Метнера "Размышленія о Гете". Авторъ между прочимъ касается вопроса объ отношеніи Гете къ христіанству.
   "За одиннадцать дней до кончины, Гете, въ разговорѣ съ :Эккерманомъ, высказалъ рядъ воззрѣній, обличающихъ въ немъ несомнѣннаго христіанина, правда отчасти съ протестанскою, отчасти даже анти-церковною окрасксою".
   "Я считаю всѣ четыре евангелія вполнѣ подлинными, ибо въ нихъ дѣйственный обликъ величія, исходившаго отъ личности Христа, величія столь божественнаго рода, въ какомъ только когда-либо Божественное являлось на землѣ. Спросятъ меня, свойственно ли моей природѣ проявлять къ нему молитвенное благоговѣніе, то я скажу: конечно, я преклоняюсь передъ Нимъ, какъ передъ Божественнымъ Откровеніемъ высочайшаго нравственнаго начала. Спросятъ меня, свойственно ли моей природѣ почитать Солнце, то я скажу: Конечно! Ибо оно также одно изъ откровеній Высочайшаго и при томъ самое мощное, которое намъ, дѣтямъ Земли, удѣлено воспринять. Въ лицѣ Солнца я молюсь Свѣту и творческой силѣ Господней, благодаря которой мы только и живемъ -- дѣйствуемъ и существуемъ -- и всѣ растенія и животныя съ нами вмѣстѣ.
   Спросятъ же меня, склоненъ ли я положить поклонъ передъ пальцемъ апостола Петра или Павла, то я скажу: пощадите и оставьте меня въ покоѣ съ вашими нелѣпостями! "Духа не угашайте" -- сказано апостоломъ. И еще одно послѣднее заключительное мѣсто: "Коль скоро чистое ученіе и чистая любовь Христа будутъ усвоены, какъ они суть, и въ нихъ вживутся, то человѣкъ почувствуетъ себя великимъ и свободнымъ именно въ человѣчности".
   "Я знаю", говоритъ Метнеръ, "сказанное здѣсь Гете о Христѣ иные сочтутъ не только слишкомъ протестантскимъ или внѣцерковнымъ, но далеко еще не христіанскимъ, отчасти даже антично-языческимъ (въ сопоставленіи съ Солнцемъ), отчасти, пожалуй, магометанскимъ (ибо въ признаніи Іисуса исповѣдующими Аллаха также отсутствуютъ: исключительность и удареніе на трагическомъ моментѣ Голгоѳы. Однимъ словомъ, "пантеистъ" Гете имѣетъ свой "пантеонъ", гдѣ уютно стоятъ рядомъ Христосъ и Фебъ, а "оптимистъ" Гете стираетъ скорбныя черты съ иконы Спасителя, оставивъ однѣ радостныя.
   Въ отвѣтъ на это необходимо сказать слѣдующее.
   Подобно тому, какъ геніальный художникъ, являясь типическимъ представителемъ своего народа, опредѣляетъ (по мнѣнію Гете) индивидуализированный идеалъ красоты, такъ опредѣляется расовымъ и національнымъ характеромъ и идеалъ святости. Къ этому опредѣленію надлежитъ, если имѣешь дѣло съ такими великими и властными индивидуальностями, какъ Гете, присоединить также и личные моменты.
   Какъ во всемъ, прежде всего, и въ религіозныхъ воззрѣніяхъ преобладаетъ одинъ изъ двухъ полярныхъ дополнительныхъ цвѣтовъ: или оптимистическій или пессимистическій. Именно, преобладаетъ, не исключаетъ другого. И вотъ это преобладаніе не рѣдко разсматривается тѣмъ типомъ, въ которомъ преобладаетъ полярно-противоположное,-- какъ исключительность, экскоммуникативность.
   Между тѣмъ преобладаніе одного изъ полюсовъ вовсе не говорить ни о желаніи вытѣснить полюсъ противоположный, ни даже о томъ, что преобладающій полюсъ является природною доминантою, а не результатомъ нравственнаго преодолѣнія". (Э. Метнеръ, Размышленія о Гете, 338--341).
   Э. Метнеръ весьма добросовѣстно привелъ возраженія, которыя можно сдѣлать Гете отъ лица христіанства и тѣмъ облегчилъ нашу работу. Но возраженія самаго Метнера, его попытки протащить Гете сквозь врата христіанства -- безуспѣшны. Гете упирается руками и ногами, и Метнеръ не очень настаиваетъ. Тѣмъ не менѣе къ христіанамъ, не принимающимъ Гете, Метнеръ обращаетъ упреки въ невѣжествѣ и недобросовѣстности.
   Но мы не знаемъ чему приписать "расовую теорію Голгоѳы" самого Метнера: невѣжеству въ богословіи, или недобросовѣстности. Нельзя же серьезно "Христа распятаго" объяснять меланхоличнымъ настроеніемъ нѣкоторыхъ расъ, и особенно русской народности? Вѣдь такіе экскурсы въ область философіи исторіи приводятъ на память блаженной памяти Скабичевскаго...
   Дѣло не въ пальцѣ апостола Петра, а совсѣмъ въ другомъ. Гете не признавалъ ни личнаго Бога, ни боговоплощенія, ни первороднаго грѣха, ни искупительнаго значенія Голгоѳы, ни воскресенія, ни пресуществленія въ евхаристіи... При чемъ тутъ палецъ апостола Петра? Самъ Метнеръ пишетъ на стр. 290: "Гете однажды сказалъ, что въ Зевсѣ Фидія богъ сталъ человѣкомъ, чтобы поднять человѣка до бога". Вотъ формула чисто-православная, формула Аѳанасія Великаго, но только съ измѣненіемъ слова "Христосъ", на слово "Зевсъ Фидія", а этимъ въ корнѣ мѣняется смыслъ, ибо вѣдь и Метперъ понимаетъ, что вопросъ не въ томъ, что Богъ сталъ человѣкомъ и человѣкъ Богомъ, а въ томъ, какъ это произошло.
   Ложнымъ способомъ обоженія змій прельстилъ перваго человѣка: "будете какъ боги". Христосъ показалъ иной путь къ обоженію: уничиженіе Божества до "зрака раба" и крестъ Голгоѳы. По Метнеру, въ зависиности отъ расовыхъ и личныхъ свойствъ человѣкъ избираетъ, какъ ему достигать обоженія: способомъ, рекомендованнымъ зміемъ, или путемъ Христа. Это только -- два полюса.
   Приведя ясныя возраженія противъ христіанства Гете, Метнеръ не находитъ ничего возразить со своей стороны, кромѣ немыслимой теоріи "расовыхъ христіанствъ", съ удареніемъ на оптимизмѣ или пессимизмѣ, на Зевса Фидія, или на Христѣ распятомъ. Не найдя ничего болѣе остроумнаго, не отбивъ нападепій, Метнеръ самъ занимаетъ позицію наступательную.
   "Такъ часто судятъ о Гете (въ особенности въ Россіи) знающіе его недостаточно и односторонне" (342). Но пусть самъ Метнеръ, который конечно знаетъ Гете глубоко и многосторонне, приведетъ какое-нибудь дѣльное возраженіе тѣмъ русскимъ невѣжамъ, къ которымъ причисляетъ себя и пишущій эти строки. Вмѣсто этого Метнеръ продолжаетъ полемику съ русскимъ пессимизмомъ: "Во всей природѣ чувствуется неблагополучіе; "міръ во злѣ лежитъ"; да это -- такъ!" Но еще большой вопросъ, кто этотъ вселенскій трагизмъ чувствуетъ, понимаетъ и переживаетъ острѣе: тотъ ли, кто ставитъ удареніе на пессимистическомъ моментѣ, или на оптимистическомъ?
   Русское сознаніе несомнѣнно склоняется къ пессимистическому полюсу. Свойственъ ли этотъ уклонъ природѣ или онъ -- заданіе а contrario, здѣсь не мѣсто и не время подвергать разбору. Непріятіе всего, что носитъ на себѣ яркую печать оптимизма, весьма характерно для русскаго сознанія; оно подозрительно настораживается при видѣ какого-либо благополучія въ большомъ стилѣ; оно, можетъ быть, опасается, что, принявъ такое благополучіе, успокоится и закоснѣетъ. Все явленіе Гете имѣетъ видимость такого благополучія въ большомъ стилѣ. Это тревожитъ, настраиваетъ противъ, сердитъ. Это принимается иными едва ли не какъ личная обида... Какъ же! Обошелся самъ собою! Намъ всѣмъ необходима однимъ -- церковь, другимъ -- антропософія; а онъ и о Христѣ говоритъ, какъ о Божественномъ величіи, откровеніи высочайшаго нравственнаго начала и въ тому подобныхъ выраженіяхъ, которыя свидѣтельствуютъ скорѣе о холодномъ отвлеченномъ почитаніи, нежели о горячей любви и о прочувствованной до конца необходимости для всего міра искупительной жертвы.
   И при этомъ Гете вѣдь не замѣнилъ для себя религію наукой, философіей, искусствомъ, какъ это дѣлаютъ многіе, отпавшіе отъ церкви или не вмѣщающіе въ себѣ идеи богочеловѣчества. Стало быть, въ чемъ-нибудь коренится же ею глубоко сокрытая религіозная тайна! Уже не въ этомъ ли благополучіи, въ своего рода самообожествленіи? Такъ судятъ часто о Гете (въ особенности въ Россіи) знающіе его недостаточно и односторонне (341--342)".
   Въ христіанствѣ, если необходимо пользоваться терминологіей Метнера, есть пессимистическій и оптимистическій полюсъ. Пессимистическій -- ученіе о грѣхѣ, искупительной жертвѣ, необходимости поднять крестъ. Оптимистическій -- ученіе о спасеніи, о любви, о воскресеніи. Оба полюса -- и пессимистическій и оптимистическій -- нераздѣльно соединены въ верховномъ таинствѣ Церкви -- въ евхаристіи, которая одновременно есть искупительная жертва и союзъ любви, залогъ воскресенія, и въ верховномъ праздникѣ Пасхи, который одновременно говоритъ о страданіи, переходѣ отъ смерти къ жизни и воскресеніи. Гдѣ же, спрашивается, у Гете оптимистическій полюсъ христіанства, когда Гете не признавалъ ни воскресенія, ни евхаристіи? Христіанство цѣльно, и нельзя его дробить на два полюса: его оптимизмъ вытекаетъ изъ его пессимизма. Оптимизмъ Гете не христіанскій, а языческій, не оптимизмъ преодолѣнія грѣха, а оптимизмъ до грѣха -- принятіе грѣховнаго міра, какъ лучшаго и законнаго. Пессимизмъ Гете -- также не христіанскій, онъ не исходная точка, а конецъ: смерть безъ воскресенія.
   Только здоровый пессимизмъ христіанскаго міросозерцанія можетъ привести насъ къ освобожденію отъ зла. Христіанинъ-пессимистъ смѣло глядитъ въ лицо жизни и смерти, а не старается спрятаться за "міръ явленій", чтобы спастись отъ небытія и хаоса, которые все равно его неизбѣжно поглотятъ. А Гете именно укрывался за ширму кантовскаго феноменализма, какъ мы это увидимъ ниже.
   Неправъ Метнеръ и въ томъ, что русское сознаніе склоняется къ пессимистическому полюсу христіанства. Если этотъ полюсъ -- идея Голгоѳы, то это идея особенно подчеркнута въ западномъ христіанствѣ, въ католичествѣ и у протестантовъ, поскольку они усвоили Павлову идею искупленія. Типичный святой католическаго запада, св. Францискъ Ассизскій сосредоточилъ все свое вниманіе на словахъ аи. Павла: "язвы Господа моего ношу на тѣлѣ". Не значитъ ли что, съ точки зрѣнія Метнера, что св. Францискъ склонялся къ пессимистическому полюсу? Что же касается русскаго православія, то въ немъ особенно подчеркнутъ радостный праздникъ Пасхи. Типичный монахъ православнаго Востока, св. Серафимъ Саровскій, обычно обращался къ посѣтителямъ съ привѣтствіемъ:."Радость моя, Христосъ воскресъ" и умеръ онъ за пѣніемъ пасхальнаго канона, тогда какъ св. Францискъ въ послѣднія минуты жизни пожелалъ услышать полную печали и предчувствія Голгоѳы прощальную бесѣду Спасителя.
   Если Метнеръ хочетъ сказать, что русскимъ чуждъ примитивный оптимизмъ, довольство комфортомъ и хорошимъ пищевареніемъ, то едва ли русскимъ придется стыдиться отсутствія подобнаго оптимизма. Только потерявъ наивный оптимизмъ животнаго благополучія, можно притти къ истинному оптимизму христіанскаго міросозерцанія, которое ставитъ цѣль жизни за гробомъ, но и эту жизнь наполняетъ смысломъ, поскольку въ ней осуществляется заповѣдь любви. Если въ чемъ можно упрекнуть Россію, то, конечно, не въ отсутствіи плоскаго оптимизма, а скорѣе во все растущемъ матеріализмѣ темныхъ массъ и буржуазіи и недостаткѣ выдержки и твердой воли въ слишкомъ нервной интеллигенціи.
   И еще напрасно Метнеръ думаетъ, что Гете насъ "тревожитъ и сердитъ". Мы только вполнѣ объективно сличаемъ начала христіанскаго міросозерцанія съ началами міросозерцанія Гете, и дѣлаемъ выводъ, что эти начала не совпадаютъ, что они часто находятся въ кричащемъ противорѣчіи. И кромѣ того, наши взгляды отнюдь не новы: такъ вездѣ, и въ Германіи, смотрѣло на Гете большинство вѣрующихъ христіанъ. н книга Э. Метнера, гдѣ онъ выказалъ такое глубокое и многостороннее знаніе Гете и кантіанской философіи, только выиграла бы, если бы столь же добросовѣстно, какъ къ Гете и кантіанской философіи, онъ отнесся и къ христіанству, которое онъ трактуетъ съ непозволительнымъ диллетантизмомъ, предлагая отнести идею грѣха и искупленія на счетъ личной меланхоліи нѣкоторыхъ неудачниковъ и болѣзненнаго пессимизма славянской расы. Хотя это въ стилѣ самого Гете, но право же это слишкомъ большое упрощеніе далеко не простого вопроса.
  

XX.

  
   Въ V актѣ "Фауста" замѣтно вліяніе Канта, какъ въ нѣкоторыхъ другихъ частяхъ вліяніе Спинозы. Что же привлекло великаго пантеиста къ Канту? Его феноменализмъ, его критика метафизики, его ограниченіе человѣческаго знанія міромъ опыта.
   Быть можетъ, Гете искалъ ширмы за которую укрыться отъ набѣгавшихъ на него волнъ мистицизма. Онъ былъ утомленъ блужданіями въ странѣ матерей, въ Пенейской долинѣ. Кантъ давалъ ему гладкое, эмпирическое міросозерцаніе. Гете сталъ кантіанцемъ изъ обычнаго своего чувства самосохраненія. "Земной круговоротъ достаточно извѣстенъ мнѣ, а видѣть то, что за предѣлами его не дано намъ. Безумецъ тотъ, кто, щурясь, обращаетъ туда взоры свои, кто мнитъ, что за облаками найдетъ подобныхъ себѣ. Стой онъ твердо на землѣ и оглядывайся вокругъ! Для сильнаго и крѣпкаго міръ не остается нѣмымъ. Какая надобность ему уноситься въ вѣчность? Что онъ познаетъ, то дается ему въ руки".
   Гете, какъ Фаустъ, жаждетъ отдохновенія въ эмпирической дѣйствительности. Единственная цѣль Фауста теперь -- практическая дѣятельность: осушеніе морского побережья, обработка земли.
   "Всѣ чувства и всѣ стремленія человѣка направляютъ его къ окружающему его внѣшнему міру и ему приходится изучать его и пользоваться имъ постольку, поскольку это соствѣтствуетъ его цѣлямъ. О самомъ себѣ человѣкъ знаетъ только то, что онъ наслаждается или страдаетъ и онъ по себѣ узнаетъ только страданіе или радость, чего онъ долженъ избѣгать и къ чему стремиться. Въ остальномъ же человѣкъ существо земное, онъ не знаетъ ни откуда явился, ни куда уйдетъ; онъ не много знаетъ о мірѣ, но о самомъ себѣ и того меньше. Я самъ себя также не знаю, и Боже избави меня отъ этого"! ("Разговоры Гете съ Эккерманомъ" II, 191).
   "Кантъ безъ сомнѣнія принесъ наибольшую пользу, указавъ границу, до которой способенъ проникать умъ человѣческій и что онъ долженъ оставить въ покоѣ неразрѣшимыя задачи. Чего только не философствовали относительно безсмертія! И до чего же дошли?"
   "Кантъ не обращалъ на меня никакого вниманія, хотя я самъ по себѣ шелъ по пути, подобному его".
   Любимымъ художникомъ Гете дѣлается Клодъ Лоррэнъ, который "зналъ дѣйствительный міръ наизусть" до малѣйшей подробности, и онъ для него служилъ средствомъ для выраженія его прекрасной души, Въ томъ то и состоитъ истинный идеализмъ, чтобы сумѣть такъ воспользоваться реальными средствами, чтобы кажущаяся правда обманывала до того, какъ будто она дѣйствительность"? (II, 186).
   Но приближается смерть. Приходиться разставаться съ этой жизнью, гдѣ такъ уютно подъ яснымъ солнцемъ, въ границахъ пространства и времени. Волна иной жизни, голоса изъ міра духовъ проникаютъ въ душевный міръ Гете, эти волны подмываютъ берега Кантовой философіи. Конечно кантіантство для Гете -- только личина. Онъ знаетъ о трехъ мірахъ, знаетъ, что этотъ міръ не только не единственно доступный нашему познанію, но тѣнь міровъ иныхъ.
  
   Все преходящее --
   Только сравненье.
  
   Но голоса изъ иного міра не радуютъ Гете-Фауста. Тогъ міръ -- чужой, загадочный и враждебный. О если бы навсегда замкнуться въ предѣлахъ видимой, эмпирической дѣйствительности! Но иной міръ врывается въ жизнь Фауста въ видѣ зловѣщихъ предчувствій.
   "О, если бъ могъ я удалить съ моей дороги магію, забыть навсегда колдовскія заклинанія! Если бы могъ я наконецъ, природа, стоять передъ тобою только какъ человѣкъ... Теперь воздухъ такъ полонъ этими волшебными чарами, что никто не знаетъ, какъ избавиться отъ нихъ. Если порою и улыбается намъ свѣтло и разумно день, то ночь окутаетъ насъ паутиною сновидѣній. Весело возвращаемся мы съ цвѣтущей поляны -- но закаркала птица; что означаетъ ея карканье? Бѣду! Съ утра до вечера держитъ насъ въ своихъ сѣтяхъ суевѣріе; оно стоитъ передъ нами, идетъ за нами слѣдомъ, предостерегаетъ насъ; и охваченные страхомъ стоимъ мы одиноки". Ночная дѣйствительность, стихія безсознательнаго пугаетъ Фауста. Такъ и Гете боялся всего ночного, ирраціональнаго. Онъ боится сумасшедшихъ домовъ, людей въ очкахъ, собакъ....
   Какъ безпомощенъ великій мудрецъ! Безпомощенъ, какъ всѣ великіе эллины до Сократа, трепетавшіе передъ тайной гроба. Когда смерть близка, нельзя не думать о томъ, что ждетъ за могилой. И Гете, измѣняя своему феноменализму, начинаетъ строить гипотезы о загробной жизни. Здѣсь онъ вновь далекъ отъ христіанства и развиваетъ какую-то фантастическую, пиѳагорейскую теорію.
   "Черезъ нѣсколько столѣтій я вновь встрѣчу Виланда въ видѣ міровой монады, въ видѣ звѣзды первой величины, и, увидѣвъ это, буду свидѣтелемъ, какъ онъ оживляетъ и просвѣтляетъ своимъ любезнымъ свѣтомъ все, что къ нему приближается".
   Гете хватается за идею, къ которой прибѣгаютъ многіе люди, слишкомъ привязанные къ земной жизни, чтобы возвыситься до идеи истиннаго безсмертія въ Богѣ, за идею перевоплощенія.
   "Я уже жилъ тысячу разъ и вновь возвращусь еще тысячу разъ".
   Но вотъ эпизодъ, наглядно показывающій, въ какомъ мистическомъ смятеніи умиралъ Гете.
   "Объ уничтоженіи нечего и думать; но стоитъ поразмыслить о грозящей намъ опасности быть захваченными и подчиненными монадѣ, хотя и низшаго разбора, но сильной; я не могу отвергать ея на основаніи простого наблюденія природы".
   Въ это время, разсказываетъ Эккерманъ, послышалось, какъ на улицѣ нѣсколько разъ пролаяла собака. Гете чувствуетъ отъ природы отвращеніе къ собакамъ, и онъ поспѣшно подошелъ къ окну и закричалъ: "ухищряйся, какъ хочешь, ларва, а меня ты не захватишь въ плѣнъ".
   Отвергнувъ во имя разума, науки и природы христіанскій мистицизмъ, Гете впадаетъ въ грезы пиѳагорейства, боится низшихъ монадъ, ларвъ. Вотъ какая слабая гарантія разумной трезвости "простое наблюденіе надъ природой". Тогда какъ христіанство просвѣщаетъ умъ и сердце, озаряетъ и осмысливаетъ эту жизнь и только ярче сіяетъ у двери гроба, Гете послѣ жизни, посвященной познанію, не только не знаетъ, куда идетъ по смерти, но предвидитъ возможность быть поглощеннымъ низшей монадой. "Простое наблюденіе природы" расшатало вѣру въ провидѣніе и божественный планъ бытія. Эпилогъ Фауста разсыпается пылью. Черная, безпросвѣтная ночь обступаетъ Гете, оттуда грозятся ларвы и низшія монады. Хаосъ ѳессалійскаго шабаша, который Гете вызвалъ своимъ магическимъ жезломъ, готовъ поглогить его самого.
   Что можетъ быть грустнѣе заката жизни Гете! Передъ раскрытой дверью въ область вѣчной ночи, въ безымянный хаосъ, онъ, какъ древній эллинъ, озлащаетъ увядающую жизнь послѣдними лучами красоты. Онъ остается вѣренъ своимъ богамъ Греціи. Ботъ онъ въ саду стрѣляетъ изъ лука, и Эккерману кажется, что онъ видитъ въ этомъ старцѣ воскресшаго Аполлона. Вотъ онъ предлагаетъ Эккерману кисть винограда со словами: "Вотъ, мой добрый, вкусите отъ этой сладости и будьте счастливы". Такъ Эллинъ новыхъ временъ приноситъ послѣднія жертвы Аполлону и Діонису, готовясь погрузиться въ лоно безъимяннаго хаоса.
   Трагедія Гете отразилась на его лицѣ. Послѣдніе его портреты очень характерны {См. изданіе Goethe im Alter.}. Его лицо, изборожденное глубокими морщинами, грубо и тяжело. Подбородокъ становится все чувственнѣе. Нижняя часть лица говоритъ о поразительномъ упорствѣ матеріальной жизни въ Гете, его влюбленности въ землю, въ міръ явленій. Но совсѣмъ о другомъ говорятъ его глаза. Эти черные, итальянскіе глаза горятъ все сильнѣе мистическимъ огнемъ, въ нихъ все болѣе и болѣе сквозитъ ужасъ. Это ночная, хаотическая часть Гете, которую онъ не исцѣлилъ христіанскимъ врачеваніемъ и задавилъ, заглушилъ искусственно создаваемымъ эмпиризмомъ. Наконецъ, на послѣднемъ портретѣ все лицо Гете сжалось, какъ будто провалилось, глаза раскрылись, какъ у испуганнаго орла...
  

XXI.

  
   Въ ранней юности Гете изобразилъ умирающаго Геца Берлихингена. Больного Геца выносятъ въ садъ. Онъ говоритъ:
   "Боже всемогущій, какъ хорошо подъ Твоимъ свободнымъ небомъ! О, какъ свободно! Деревья покрываются почками и весь міръ надѣется! Прощайте, мои милые! Мои корни обсѣчены; моя мощь склоняется къ могилѣ".
   Никогда Гете не говорилъ искреннѣе, никогда не говорилъ трогательнѣе. Но тяжело умирать человѣку, который такъ горячо, такъ сознательно привязанъ къ природной жизни, къ солнцу и древеснымъ почкамъ. Гете, какъ Иванъ Карамазовъ, "любилъ клейкіе весенніе листочки", "нутромъ любилъ". Настроеніе его мѣнялось до солнцу: солнце скрывалось, онъ впадалъ въ уныніе, солнце проглядывало изъ тучи, . онъ оживалъ. За солнцемъ устремился онъ въ нталію, бѣжавъ изъ сумрачной Германіи. Вернувшись въ Германію, онъ лелѣялъ это италіанское солнце, хранилъ его на алтарѣ своей поэзіи. Его любовь къ эллинамъ была любовью къ солнцу. Когда наступали самые короткіе дни зимы, онъ впадалъ въ унылое и тревожное состояніе. Когда солнце поворачивало къ лѣту, онъ радостно поздравлялъ друзей и воскресалъ духомъ. Послѣдніе его слова были: "побольше свѣту". Гете былъ слишкомъ эллинъ, чтобы быть христіаниномъ, съ пришествіемъ Христа угасли алтари солнечныхъ боговъ. Въ глубинѣ души Гете сознавалъ, что онъ не правъ, что онъ обходитъ основной вопросъ религіи. Близкій по міросозерцанію къ эллинамъ, онъ не хотѣлъ принять ихъ пессимизма. Гомеръ говоритъ, что лучше быть послѣднимъ поденщикомъ на землѣ, чѣмъ царемъ въ загробномъ мірѣ, а Софоклъ, что жизнь есть тѣнь отъ дыма и всего лучше человѣку не родиться. Такова была мрачная мудрость греческаго пантеизма. Иныя теченія греческой мысли (орфизмъ, платонизмъ) были уже разложеніемъ эллинизма и подготовленіемъ къ христіанству, и Гете естественно прошелъ мимо нихъ. Только Христосъ спасъ людей отъ безъимяннаго хаоса, только Христосъ вывелъ мертвыхъ изъ ада. Своей крестной смертью и воскресеніемъ Христосъ освободилъ человѣчество отъ власти демоновъ, смерти и ада. Но Гете, закрывавшій глаза на адъ, противъ воли ощущалъ его реальность, боялся демоновъ, ларвъ, возможности быть поглощеннымъ низшей монадой. Онъ забывалъ тотъ простой фактъ, что адъ выдумали не христіане, не епископъ дербійскій, а милые его сердцу эллины, что христіанство, наоборотъ, указало пути избавленія отъ ада. Эти пути -- крестъ, крестъ и крестъ. Обходя упорнымъ молчаніемъ этотъ основной моментъ христіанства, Гете тѣшилъ себя довольно дешевой вольтерьянской критикой церковныхъ обрядовъ, пошучивалъ надъ мощами, обличалъ корыстолюбіе духовенства...
   Одна идея христіанства была особенно чужда для Гете: идея богоматеріи, освященной матеріи. Эта идея, церковная по преимуществу, возбуждала его постоянныя насмѣшки, она казалась ему униженіемъ природы. Разъ природа божественна именно потому, что она природа, зачѣмъ ее освящать? Отсюда отвращеніе къ ладану, "съ вѣрующимъ нахальствомъ" коптящему фрески Сикстинской капеллы, къ колокольному звону, который "портитъ ясное вечернее небо", наконецъ къ литургіи. При видѣ римскаго первосвященника, освящающаго дары на престолѣ святого Петра, онъ нашелъ, что папа "двигается туда и сюда передъ алтаремъ, кривляясь и бормоча, какъ простой попъ". Таковы обычно пантеисты. Они могутъ преклониться передъ нравственными идеалами христіанства, но для нихъ не пріемлемъ церковный культъ, таинства и обряда. Тогда какъ маленькій Шиллеръ служилъ, подражая христіанскимъ священникамъ, Гете въ дѣтствѣ воздвигъ оригинальный алтарь изъ минераловъ. Храмъ не нуженъ былъ тому, для кого природа уже была храмомъ.
  

XXII.

  
   Мы прослѣдили отношеніе Гете къ христіанству во всемъ его развитіи. Послѣ краткаго періода юношескаго увлеченія христіанствомъ (отчасти подъ вліяніемъ Якоби и дѣвицы Клеттенбергъ) Гете послѣдовательно идетъ къ эллинизму. Рѣшающимъ моментомъ является поѣздка въ Италію 1786 г. Прелестная Минерва и оставленный въ сторонѣ мрачный соборъ св. Франциска навсегда будутъ символомъ религіи Гете. Гете -- эллинъ, ученикъ Аполлона и солнца.
   Гете пережилъ своихъ друзей и учениковъ, Шиллеръ, по природѣ болѣе христіанинъ, чѣмъ Гете, вѣроятно подъ вліяніемъ своего друга становится язычникомъ -- пантеистомъ {Если пантеизмъ Гете оказалъ вліяніе на Шиллера, то и обратно кантіанскій идеализмъ Шиллера оказалъ вліяніе на Гете.}.
   Но то, что поддерживало жизнь Гете, подкосило жизнь Шиллера. Если Гете, какъ Антей, крѣпъ, припадая на грудь земли, то Шиллеръ остался больнымъ, сантимеyтальнымъ язычникомъ -- идеалистомъ. Онъ умеръ сорока лѣтъ.
   Еще меньше прожилъ другой сынъ Гетева духа, сынъ Фауста и Елены -- Эвфоріонъ-Байронъ. Онъ погибъ 36 лѣтъ, отверженный своей родиной, проклятый церковью. Третій, и болѣе всѣхъ вѣрный духу учителя ученикъ Гете Ницше кончилъ жизнь безуміемъ. Такъ, подобно Леонардо да Винчи, Гете "сглазилъ" своихъ учениковъ. Никто не имѣлъ такого крѣпкаго желудка, какъ Гете, никто не могъ переварить его язычества.
   Гете любилъ нѣжно и Шиллера, и Байрона, но не безъ чувства собственнаго превосходства. Недостаткомъ Шиллера считалъ онъ его болѣзненность, въ Байронѣ не одобрялъ того, что онъ "презрѣлъ и нравы, и законъ".
   Гете жилъ вдвое больше, чѣмъ его ученики. Земля, которую онъ любилъ какъ мать, не разставалась съ нимъ, сколько было въ ея власти. Она надѣлила его всѣми своими дарами: силой, здоровьемъ, красотой, мудростью. Поэтической силой онъ былъ несравненно выше и Шиллера и Байрона. Но смерть Гете мрачнѣе смерти Шиллера, и Байрона. Въ душѣ Байрона была искра любви, которая не отъ міра, а отъ Христа. Жалость къ угнетеннымъ, презрѣніе къ земной жизни привели "го въ Миссолонги, гдѣ онъ нашелъ славную смерть. Шиллеръ всегда казался случайнымъ гостемъ этого міра. Но Гете былъ сынъ Земли, "перстный Адамъ". Земное должно возвратиться въ землю.
  

XXIII.

  
   3-й актъ 2-й части "Фауста" -- "Елена" -- кончается хореическими тетраметрами, достойными Аристофана. Въ нихъ воспѣвается сборъ винограда, пляска на гроздьяхъ, обряды .священныхъ Діонисій.
  
   И пойдутъ гремѣть кимвалы вмѣстѣ съ мѣдными тазами,
   Потому что Діонисій изъ мистеріи возникъ.
  
   Такъ полную Аполлономъ драму Гете заканчиваетъ праздникомъ Діониса, рожденіемъ трагедіи {Фетъ въ своемъ комментаріи къ "Фаусту" разсматриваетъ діонисическій финалъ 3-го акта въ связи со смертью Елены. Діонисическая стихія является началомъ смерти и разрушенія эллинскаго міра. Но здѣсь Фетъ, какъ послѣдователь Шопенгауера и буддійской философіи, одностороннѣ толкуетъ значеніе Діониса. Благодаря Ницше, мы имѣемъ возможность вѣрнѣе угадать идею самого Гете.}. Гдѣ кончилъ Гете, тамъ начнетъ Ницше. Ницше -- только дальнѣйшее раскрытіе Гете.
   Во первыхъ, въ предѣлахъ эллинизма. Гете воплотилъ въ себѣ по преимуществу аполлиническую сторону Греціи, онъ былъ ученикомъ Гомера и Софокла, его Греція -- солнечная, разумная Греція объективно-прекраснаго Олимпа -- Греція идей. Ницше первый растолкуетъ намъ Гете, разсмотрѣвъ его эллинизмъ сквозь схему Шопенгауэровой философіи.
   Аполлинизмъ -- міръ идей, объективацій воли -- Гомеръ, Софоклъ, Гете. Діонисизмъ -- міръ безобразный, сама воля; музыка -- Гераклитъ, Эсхилъ, Ницше. Ночь эллинскаго духа, страстная, хаотическая душа эллина, которую Ницше закрылъ солнцеподобными ликами олимпійцевъ, обнажена у Ницше. Ницше -- Діонисъ, грядущій вслѣдъ за Аполлономъ-Гете.
   Въ отношеніи христіанства Ницше также выходитъ изъ Гете. Онъ унаслѣдовалъ отрицательное отношеніе Гете къ религіи Голгоѳы, смиренія, отреченіе, аскетизма. Но Гете, высмѣивая христіанъ, никогда не поднялъ руку на Христа, Ницше покажетъ, что Христосъ Гете не есть Христосъ евангелія и перкви, что истинный Христосъ -- именно Христосъ церкви, Христосъ смиренія, отреченія. Противъ этого Христа онъ напишетъ свою книгу "Антихристъ". Не защищенный ни Гетевымъ аполлинизмомъ, ни Гетевымъ самосохраненіемъ, осторожностью, Ницше падетъ жертвой своего бога -- Діониса. Темная, хаотическая стихія ночной Эллады, міръ глухой, подземной воли загаситъ свѣтильникъ его разума. Геніальный ученикъ Гете кончаетъ безуміемъ. Тотъ хаосъ, который всталъ передъ взоромъ Гете за нѣсколько дней до смерти, міръ ларвъ, привиденій и демоновъ погубить Ницше во цвѣтѣ лѣтъ.
   Ницше -- самый близкій отцу сынъ Гете. Къ нему еще болѣе, чѣмъ къ Байрону, подходитъ образъ Эвфоріона -- сына Фауста и Елены. Какъ Эвфоріонъ, Ницше былъ рожденъ Фаустомъ -- Гете и Еленой -- Элладой. Какъ Эвфоріонъ, онъ былъ безуменъ въ своемъ стремленіи и обольстительно -- прекрасенъ. Эвфоріонъ все время прыгаетъ съ утеса на утесъ и пляшетъ надъ безднами. Ницше особенно любилъ пляску и придавалъ ей религіозное значеніе. И этотъ сынъ Гете, какъ Эвфоріонъ, погибъ въ цвѣтѣ лѣтъ, а за нимъ сошла въ преисподнюю и Елена.
   То, что Ницше раздѣлилъ въ Гете, вновь соединили Meрежковскій и Вяч. Ивановъ. Объединивъ Аполлона Гете и Діониса Ницше, они попытались объединить ихъ обоихъ со Христомъ. Гетеанство начинаетъ развиваться въ гностическомъ направленіи. "Фаустъ" возвращается къ своему первоисточнику, къ легендѣ о Симонѣ Волхвѣ и Еленѣ. Такимъ образомъ гностицизмъ,-- самарійскій сонерникъ Іисуса Симонъ магъ, объявившій войну христіанству въ первые вѣка, побѣжденный на долго церковью, пробудившійся въ эпоху Ренесеанса, окончательно воскрешенный геніемъ Гете, вновь объявляетъ войну христіанству, а театромъ войны является. Россія.
  

XXIV.

  
   Но Россія имѣетъ могучее орудіе противъ антихристіанскаго гностицизма, это -- ея литература. Пушкинъ былъ такимъ же создателемъ русской поэзіи, какъ Гете -- нѣмецкой. Какъ Гете, Пушкинъ былъ эллинъ, язычникъ Возрожденія, Но если у Гете его язычество, все развиваясь, заглушало христіанство, то у Пушкина наоборотъ: язычество постепенно шло на убыль, съ каждымъ годомъ онъ приближался къ христіанскому міросозерцанію. Какъ наслѣдники Гете развивали его язычество въ "Нибелунгахъ" Вагнера и философіи Ницше, такъ наслѣдники Пушкина все ближе и ближе подходили къ евангелію: Гоголь, Тургеневъ, Достоевскій, Толстой. Гоголь кончаетъ свою жизнь "схимникомъ сокрушеннымъ" {Выраженіе кн. Вяземскаго.}. Тургеневъ приводитъ русскую душу къ монастырю въ лицѣ Лизы, Достоевскій кончаетъ символической драмой Карамазиныхъ и вѣщимъ видѣніемъ старца Зосимы, Толстой призывалъ Россію къ покаянію и очищенію отъ грѣховъ.
   Мы намѣренно такъ долго остановились на Гете. Понять Гете -- значитъ понять современное антихристіанское движеніе. Все оно -- отъ Гете и къ Гете, кость отъ костей его и плоть отъ плоти. Отъ него идутъ Ницше, Мережковскій, Вяч. Ивановъ, Рудольфъ Штейнеръ. Уясненіе Гете значительно поможетъ намъ разобраться въ современномъ лжехристіанствѣ, которое съ виду кажется сложно и разнообразно, а на дѣлѣ сводится къ нѣсколькимъ еретическимъ формуламъ, варіируемымъ на всѣ лады.
   Намъ кажется, что уже достаточно выяснилось одно,-- язычество Гете, его несовмѣстимость съ христіанствомъ. Правда это ясно само по себѣ и, казалось бы, не нуждается въ столь подробномъ обоснованіи. Но въ наше время, время всякой лжи, къ которому примѣнимы слова Тютчева:
  
   И цѣлый міръ, какъ упоенный ложью,
   Всѣ виды зла, всѣ ухищренья зла.
  
   въ наше время появилась тенденція приписать христіанство отцу современнаго язычества и тѣмъ окончательно запутать вопросы, значеніе которыхъ имѣютъ непосредственное вліяніе на нашу духовную жизнь. Можно ли быть христіаниномъ, не признавая Воскресенія и отворачиваясь отъ Голгоѳы, можно ли достичь небесъ путемъ общенія съ сатаною и т. д.
   Задача наша была не осуждать Гете, а показать, что онъ былъ противникомъ христіанскихъ началъ и потому совмѣстить христіанство и гетеанство нельзя. При этомъ мы разумѣемъ, конечно, не любовь къ поэзій Гете, а отношеніе къ Гете, какъ къ учителю жизни. Можно восхищаться "Пѣсней Миньоны", оставаясь добрымъ христіаниномъ, но сдѣлать основой жизни и творчества идеи великаго веймарскаго поэта можно только, отказавшись отъ тѣхъ путей, которымъ насъ учитъ евангеліе Христа. Мы ничуть не умаляемъ ни философскаго, ни поэтическаго значенія Гете, мы смѣло ставимъ его рядомъ съ Платономъ, Дантомъ и Шекспиромъ. Но не ужели же зло въ мірѣ дѣйствуетъ только черезъ плохихъ поэтовъ и философовъ? Тогда борьба съ нимъ была бы слишкомъ легка. Но когда мы задумаемся о нашей душѣ, о нашихъ обязанностяхъ къ Богу и людямъ, когда мы будемъ искать спасенія и вѣчной жизни, тогда не только Гете, но и десять такихъ поэтовъ, какъ Гете, не замѣнятъ намъ смиренныхъ въ своей простотѣ евангельскихъ писаній. Только въ этихъ писаніяхъ найдемъ мы небесную мудрость.
   Не будемъ извращать нашей природы, прислушаемся къ голосу нашей совѣсти. По природѣ мы всѣ христіане, мы всѣ знаемъ, что небо лучше земли, что не на землѣ, а на небѣ -- наша вѣчная отчизна, что на землѣ мы странники и пришельцы. Будемъ же вѣрны небу: оно не обманетъ нашей надежды, какъ мать не можетъ обмануть своихъ любимыхъ дѣтей.

Священникъ Сергѣй Соловьевъ.

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru